Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Вот она тайна самого Розанова – «много священного и чего-то хозяйственного», связанного с материнской рождающей и кормящей стихией. Оказывается, его культ – это не культ быта, но культ хозяйства, возделывания в согласии с природой и сакрализация этой хозяйствующей природы. Отсюда именно его идеологический уклон к язычеству.

Вырасти Розанов, к примеру, в Поморье, у стен Соловецкого монастыря, или рядом с Валаамом, он лучше бы узнал, что такое хозяйство духовного, монашеского типа, торжествующее даже над самой неблагодарной и суровой природой. Его подход к Христианству был бы в течение жизни, возможно, совсем иным.

С годами меня всё больше поражало, сколько он сам работал. Большая семья. Надо держать. И он работал день и ночь, ночь и день. От количества написанных им статей приходишь в растерянность. Мне бы не достало двусмысленности писать как он одновременно в «Новое время» и к социалистам, что, когда вскрылось, вызвало изрядный скандал. Но мотив, почему человек так мог поступить, очень хорошо понятен. Работать надо, семью кормить.

Розанов был певцом того пласта русского мироощущения, с которым «разобралась» революция босяков и недоучек – мироощущения трудового, работящего, сосредоточенного на собственности. Отсюда его самые болезненные и убийственно точные замечания о русском характере:

«В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается… Вечно мечтает, и всегда одна мысль: – как бы уклониться от работы».

Торжество нетрудового начала над трудовым сгубило Россию и убило самого Розанова. В какой-то момент налаженная фабрика писательского беспробудного труда была сломана людьми в кожаных тужурках и он просто умер с голоду. Большая часть революционных смертей это были смерти работящих людей, которые привыкли работать, но работа вдруг исчезла, её упразднили, уничтожили, запретили.

«Дорогой, милый, Борис Александрович! Поищите, поспрашивайте, – купца, домовладельца, – сами подумайте, поразмышляйте: душа моя полна глубокого отчаяния, и с 4-мя детьми (2-я дочь, Вера, ушла в монастырь и счастлива) я замерзаю, в холоде и голоде. Неужели ни один человек в России не захочет и не сможет меня спасти? Что делать: научите, спасите, осветите пути жизни. Воображение мое полно мыслей, я могу и многое могу: но я – ничего не умею. Однако способен чистить сапоги, ставить самовары, даже носить воду, и вообще способен к «домашним услугам». Не говоря о «чудных вымыслах», к которым храню дар как Фет. Крепостное право я всегда рассматривал как естественное и не унизительное положение для таких лиц или субъектов как я: ну, что же, мы не находим себе места в мире, мы не находим модуса, формы труда. Мы не можем изобрести, придумать: как нам жить? И мы можем стать только за спину другого, сказав: «веди, защити, сохрани. Мы будем тебе покорны во всем. Послушны, работящи (о лени нет и вопроса). Мы будем все делать тебе. А ты дай нам, и с семьей, которая тоже идет в крепость тебе, – пропитание, хлеб, тепло, защиту». (Из письма Розанова В.В. – Б.А. Садовскому, декабрь 1917 г.) Молодому человеку обычно непонятна эта розановская жалость к себе. Но тот Розанов, которого как правило все и читают, начиная с «Уединенного», это старый и измученный человек 55–60 лет. Это мысли, когда уже устаешь всю жизнь тащить воз, когда понимаешь, что вроде и был чего-то достоин – уж точно не меньше, чем те, кто прошли мимо тебя по жизни маршем, но ничего не удостоился. Мысли когда уже нету сил и правда становится жалко себя до слез. Можно, конечно, не давать воли этому чувству и настроению, скрывать его, прятать, храбриться. Но нешто храбрящиеся заканчивают лучше, чем не храбрящиеся?

Самое страшное, что вскрыл Розанов в структуре русской жизни ХХ века – это то, что русского человека некому пожалеть, кроме него самого. Ну может быть только жене, когда она не лежит умотанная бытом.

И ужасный конец.

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.

– Представление окончилось.

Публика встала.

– Пора одевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось».

Человек, который всю жизнь зарабатывал тем, что писал, обнаружил, что писать больше некуда и прокормить-защитить-спасти семью попросту не может.

Даже если бы у меня до старости сохранялось это юношеское глупое неприятие Розанова, то и тогда я был бы в ужасе и сострадании от этого конца.

«К читателю, если он друг. – В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, и знакомых, и вовсе неизвестных мне, я получил, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год. Мысли, и страхи, и тоска самоубийства уже мелькали, давили….