Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Это незнание реальности ломаемой ими через колено России было особенно отвратительной для Набокова чертой утопистов с маузером, решивших превратить живую русскую жизнь в барак для принудительной случки из четвертого кошмара Веры Павловны. А весь пресловутый «снобизм» и «элитизм» Набокова состояли в том, что он не хотел упрощать ни себя, ни Россию, ни мир до их колченогих понятий.

Упреки Набокову в «космополитизме» или «непатриотизме» основаны на каком-то недоразумении. У него и в помине нет того национального нигилизма, который характерен для «революционно-демократической» литературы, нет чеховского невидящего отчуждения от всего русского, нет желания проклинать и ломать.

В автобиографических «Других берегах» – одном из лучших и принципиальных для понимания души Набокова его произведений, Российская Империя предстает как залитая светом прекрасная страна, как объект восторженного детского созерцания. Вот точно солнце сияет начищенная до блеска отцовская кавалергардская кираса, одетая по случаю праздника. Это весьма показательно – отец (знаменитый кадет и либерал) предстает перед маленьким Володей не как подрывной политик, а напротив, как рыцарь империи.

Набоков-старший был, конечно, малоприятным и пустоватым политическим персонажем. Его портрет на фоне столь памятной сыну дуэли недавно великолепно нарисован историком Андреем Ивановым в работе «Дело чести», посвященной дуэльным скандалам в Государственной Думе[63].

Набоков-младший, кажется, сам отлично понимал политическую сомнительность отца. В мемуарах сквозит плохо скрываемый оттенок иронии по поводу политической деятельности Владимира Дмитриевича. Сохраняется материнская интонация в фразе про качающих его крестьян: «Когда-нибудь они его уронят». Такая же ирония сквозит и в описании опыта с домашними учителями, в котором отец руководствовался не столько приоритетом образования, сколько соображениями народнической «diversity».

По сути, отец в «Других берегах» это не кадет Набоков, а символ нормальной России, символ стабильности, порядка и устойчивости бытия. Отец как метафора Отечества. Набоков-младший в своем мемориальном образе былой России несопоставимо консервативней Набокова-старшего в его реальном в ней функционировании.

Рассказывая о детстве, проведенном в имперской элите, к высшим слоям которой принадлежала его семья, Набоков-младший старается иронически отстраниться от подрывной политической деятельности Набокова-старшего, зато подчеркивает отцовский патриотизм. Вот, в Италии, его уводят от уже поставленного на стол мороженого потому, что за соседним столом оказались два японских офицера. Вот иронической издевки заслуживает русофобская английская пресса, перепечатывающая японские карикатуры с якобы тонущими на Байкале поездами Транссиба (чего, к неудовольствию японцев, так и не случилось).

В своей детской интроспекции Набоков никогда и ни в чем не подхватывает обычной для тогдашней интеллигенции интонации обвинения и уничижения России. «Русское» для него не клеймо, а определенное качество реальности – иногда милое, иногда антипатичное, но всегда своё – с родным цветом, звучанием и запахом.

В детстве русское ещё не требовало специального, идеологического наполнения, поскольку и так было разлито всюду теплым, пахнущим летними травами воздухом. Пора сознательного открытия русскости наступила в изгнании.

«Из моего английского камина заполыхали на меня те червленые щиты и синие молнии, которыми началась русская словесность. Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира. Я зачитывался великолепной описательной прозой великих русских естествоиспытателей и путешественников, открывавших новых птиц и насекомых в Средней Азии. Однажды, на рыночной площади посреди Кембриджа, я нашел на книжном лотке среди подержанных Гомеров и Горациев Толковый Словарь Даля в четырех томах. Я приобрел его за полкроны и читал его, по несколько страниц ежевечерне, отмечая прелестные слова и выражения…».

Не пожелав присоединиться к тем из собратьев по перу, кто мучил Россию вместе с её палачами, Набоков сохранил себя в стане тех, кого мучила Россия в воспоминаниях и снах:

Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывет кровать,
И вот ведут меня к оврагу,
Ведут к оврагу убивать.

Не так уж много в истории русской литературы столь же восторженных и четких патриотических стихотворений, как это, написанное в 1927 году, которое, на мой взгляд, обязано быть в каждом учебнике русской словесности.