Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Солженицын – почвенник, но не «деревенщик». Он не рос на земле. Решив «затесаться и затеряться в самой нутряной России», на Матрёнин двор он смотрит, всё-таки, с заинтересованной отстраненностью этнографа. В деталях деревенского быта его учит разбираться крестьянин Твардовский: «Если поросенок жирный, то он не жадный»[69]. Даже великая контрреволюция, которую производит Солженицын в русском литературном языке, только по видимости деревенская и опрощенческая – на деле она опосредована грандиозной кодификационной работой Даля. Солженицын «всего лишь» отнесся к словарю серьезно, как к мастеровому инструменту, а не как к кунсткамере лингвистических куриозов.

Солженицынские описания природы обычно скудны, не могут тягаться с картинами тургеневско-пришвинскими, в них цепляют внимание объекты, созданные человеческим трудом. Исключение составляет разве что «нерукотворный в мире сделанных» Кавказский хребет Другое дело – солженицынские картины города. Он рисует Москву с топографической строгостью и выверенностью практически недоступной коренному москвичу. Описание вида на столицу от церкви Никиты Мученика из «В круге первом» (кстати здесь же, на Таганке, совсем недалеко от улицы Солженицына) заставило меня однажды разлюбить высотный дом на Котельнической – впечатляющая сама по себе, эта конструкция убила одно из прекраснейших доступных москвичу впечатлений. Или изумительная в своей красоте панорама индустриальных окраин Петербурга, данная через маршрут невского паровичка в «Октябре шестнадцатого».

Городское сознание Солженицына, однако, не мегаполисное. Вчитаемся в оду Ростову-на-Дону в «Дороженьке», где город оказывается хорош тем, что в нём не творилась большая и кровавая история, перепахивающая человеческие жизни: «Мой милый город! Ты не знаменит / Ни мятежом декабрьским, ни казнию стрелецкой» и именно поэтому он был идеальным пространством для простой бесхитростной русской жизни: «Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья, / Сгоняли в Петербург Империи служить, – / Здесь люди русские всего лишь только – жили, / Сюда бежали русские всего лишь только – жить»[70]. Исчезновение этого естественного и разумно устроенного мира, где «можно было жатвы ждать, посеяв» и есть та катастрофа, которую он описывает в «Красном колесе».

Первые главы «Августа четырнадцатого», картины дома Томчаков, до боли напоминают американский «южный роман» показывающий мир, который вот-вот исчезнет, сожженный солдатами Шермана. Солженицын вообще не застал своего старого мира «Августа», родился уже после его краха, не зацепил даже краешком детских воспоминаний.

Он вынужден реставрировать этот мир в себе самом из обломков, – упрощая, идеализируя, многое додумывая. Отсюда мнимая «выдуманность» его России, о которой писал о. Александр Шмеман (удивительный случай человеческой дружбы при полном идейном невзаимопонимании): «Той России, которой служит, которую от «хулителей» защищает и к которой обращается Солженицын, – что России этой нет и никогда не было. Он ее выдумывает, в сущности, именно творит. И творит «по своему образу и подобию», сопряжением своего огромного творческого дара и… гордыни»[71].

На самом деле Солженицын, конечно же, не выдумщик и не утопист. Он анти-утопист. Всё что он делает, проникнуто тревогой о том, что у него нет места. Ни у него лично, ни у всего того городского сословия, разумом и голосом которого он является, нет места, у русских как нации нет места. Нет места не потому, что не было и быть не могло, а потому, что отобрали.

«До 1917, уже несколько веков, казалось естественно принятым, что Россия – это государство русское. Даже при разнонациональности имперского аппарата (значительной прослойки немецкой и немецко-балтийской, да и других) – без оговорок понималось и принималось, что государство держится и ведётся русским племенем. Но уже от Февраля это понимание стало расплываться, а под раскалённым ленинским катком – русский народ уже и навеки потерял основания считать Российское государство своим – но Чудищем на службе III Интернационала. Ленин и его окружение неоднократно заявляли и осуществляли: развивать и укреплять государство за счёт подавления великоросского этноса и использования ресурсов срединнороссийских для укрепления и развития окраинных национальных республик. А в области идеологии и культуры это сказалось ещё разительней: в 20-е годы произошёл прямой разгром русской культуры и русской гуманитарной науки. С тех пор-то и разделились судьбы: нового государства – и русского народа»[72].

Да мало того, что отобрали – мешают вернуть, выхватывают и бьют по рукам при попытке взять своё назад.

«Зубы русоненавистников уже сейчас рвут русское имя. А что же будет потом, когда в слабости и немощи мы будем вылезать из-под развалин осатанелой большевицкой империи? Ведь нам не дадут и приподняться…