Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Солженицыну удалось закончить одну большую историческую эпоху, описываемую безжалостным политическим уравнением Токвиля: «Постепенное установление равенства условий есть предначертанная свыше неизбежность»[76] – и начать какую-то другую. Сущностью той эпохи, которой Солженицын себя противопоставил, был названный им «орбитальный путь»: «Возрождение – Реформация – Просвещение – физические кровопролитные революции – демократические общества – социалистические попытки… Нас тянули, гнали в Дух – насилием, и мы рванули, нырнули в Материю, тоже неограниченно. Так началась долгая эпоха гуманистического индивидуализма, так начала строиться цивилизация на принципе: человек – мера всех вещей»[77].

Двумя одинаково ядовитыми плодами Просвещения, вызревшими за время этого пути, были либерализм – сын Вольтера и коммунизм – сын Руссо. «Коммунизм – двоюродный брат радикал-либерального гуманизма Запада. Они из одного безбожного Просвещения XVIII века истекли»[78]. Солженицын интеллектуально расправляется с обоими братьями. С одним – при помощи тяжелого как боевой топор «Архипелага». С другим – при помощи тонкой как стрела Гарвардской речи.

«Архипелаг» сотряс прежде всего не Россию, а Запад. Власть Политбюро над Россией не была бы устойчивой и долговечной без прикорма советской системы из-за рубежа, – таково было глубокое убеждение Солженицына, – а потому, чтобы освободить Россию от коммунизма необходимо прекратить его внешнюю поддержку. Это было невозможно без излечения поразившей Запад зависимости от «опиума интеллектуалов» (как выражался Раймон Арон), веры в «хороший коммунизм» и в благодетельность принудительно устанавливаемого равенства.

«Была одна идеологическая атмосфера до Солженицына – и другая после» – отмечал французский журналист Бернар Пиво[79]. Фактически в одиночку Солженицын сдвигает общественное мнение и политику Америки и Европы вправо. «Архипелаг» делает беспочвенными и аморальными любые конструкции, построенные на принципах примирения, разрядки и конвергенции коммунистической и западной либеральной систем.

Если смотреть со стороны, Солженицын, по крайней мере первые несколько лет на Западе, выглядит как настоящий «ястреб холодной войны». Он всюду поддерживает правые силы, критикует любые проявления разрядки, призывает к недоверию при любых переговорах с Советским Союзом – он говорит то о Вьетнаме, то об Испании, то об Анголе, то о Сальвадоре.

Из солженицынских выступлений атмосфера непримиримости к коммунизму начинает разливаться по кабинетам западных политических и интеллектуальных элит. Правда эта непримиримость сразу же приобретает специфичный русофобский оттенок. Если Солженицын зовет к противостоянию коммунизму как мировому злу, то пропагандистская машина холодной войны призывает бить по России как мировой угрозе. Там, где Солженицын говорит «советское», «коммунистическое» пресса уверенно пишет «русское».

Писатель потратил немало усилий в надежде скорректировать этот идеологический прицел. Он пишет одну за другой статьи на тему «Чем грозит Америке плохое понимание России» и полемизирует с идеологами русофобии типа Ричарда Пайпса, видящими на бердяевско-устряловский образец в красной империи не коммунистическую утопию, а воплощение царской России в новом обличье. Однако в изменении этой атмосферы Солженицын преуспел тем меньше, что на влияние его одного приходится встречное влияние «третьей эмиграции», которая не только не разубеждает Запад в этой русофобии, но и намеревается получать с неё свой процент прибыли.