Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Постепенно с годами выяснился истинный смысл моего нового положения и моя новая задача. Эта задача: отстояние неискаженной русской истории и путей русского будущего. К извечным врагам большевикам прибавляется теперь и враждебная восточная и западная образованщина, да кажется – и круги помогущественней…

Распалил я бой на главном фронте – а за спиной открылся какой-то новый? Сумасшедшая трудность позиции: нельзя стать союзником коммунистов, палачей нашей страны, но и нельзя стать союзником врагов нашей страны. И всё время без опоры на свою территорию. Свет велик, а деться некуда. Два жорна»[73].

Солженицынская стратегия в этой трудной позиции – воссоздать свою территорию, «выдумать» Россию – её границы, устройство, политику, экономику, идеологию, её место в мире и мир вокруг неё, даже географию. А выдумав – воплотить, сделав слово материальным. Такое иногда удается политикам или религиозным пророкам, но почти никогда – писателям. Обычно художники слова создают поэтический образ страны, который потом воплощается прагматиками едва ли не с точностью до наоборот. Россия Солженицына, напротив, состоит из точных инструкций, строгих идеологических линий, рекомендаций, директив и даже ультиматумов.

Можно долго говорить о Солженицыне как о писателе. Одна беда – зачастую приходится говорить с нечитателями, с теми, кто, схватив по верхам, а то и вообще не притронувшись, полагаясь на руководство «Искусство говорить о книгах, которых вы не читали», начинают самоуверенно шпарить что-то вроде: «Солженицын последний соцреалист, но хорошая у него только лагерная проза, но и в ней у него нет пронзительного таланта Шаламова, да и вообще слишком политический»… И ещё до кучи верхоглядных образованческих суждений.

Прежде всего, Солженицын – это портретист судеб, русских судеб на переломе. Сжатая биография, порой почти плутарховская, это его основной жанр, фрагменты которого собираются и в эпические полотна романов и в небольшие рассказы. При желании почти всю прозу писателя можно разъять на большие и малые биографии и издать в таком виде. Солженицын – великий русский писатель-баталист. Казалось бы, невозможное почти дело – писателю-артиллеристу (а этот взгляд на войну через пушечный прицел у него всюду) превзойти другого писателя-артиллериста Толстого, но солженицынские картины войны как войны точнее, сосредоточенней на боевой работе. Из них собирается «Август четырнадцатого», видимо – лучший военный роман во всей мировой литературе. Сколь ни обильно было поле «лейтенантской прозы», Александр Исаевич изрядно подвинул её, написав «Желябужские выселки» и «Адлиг Швенкиттен». Ещё можно сказать о Солженицыне как о пронзительном и откровенном эротическом писателе, но это так далеко от литературоведческих и журналистских стереотипов, что даже и не прикасаются.

Впрочем, и о собственно «лагерном» Солженицыне зачастую тоже бочком, бочком. Иосиф Бродский хорошо определил «Архипелаг» как эпос[74]. Своего рода «Илиаду» русской боли. Однако на деле Солженицын – всё-таки не Гомер, а Геродот (точнее – Фукидид). В условиях, когда архивы закрыты, конвоиры молчат, а свидетели испуганы, он ухитряется собрать достаточно показаний и достроить их скудными открытыми источниками, да впечатлениями собственных «путешествий», так, что получается целостная, леденящая, но и закаляющая душу картину.

Довольно комичны нападки сегодняшних неокоммунистов на «фальсификации» и «ошибки» в «Архипелаге». Во-первых, потому что нападают… фальсификаторы, оперирующие откровенными фальшивками вроде «письма маршала Чуйкова». Во-вторых, потому, что рассказ Солженицына, при всех понятных (и, чаще всего, простительных) погрешностях в хронологии и именах, неизбежных для устной истории, удивительно точен в передаче первоисточника. Я убедился в этом сравнивая изложение в «Архипелаге» с рассказами свидетелей, доживших до эпохи свободы печати.

Вот, к примеру, рассказ протоиерея Виктора Шиповальникова:

«Нас везли до какого-то места, потом сообщили, что далее пути неисправны и остаток пути в сорок пять километров надо идти пешком. А мороз 45 градусов. Шли мы по снегу, а ряса у меня вся снизу намокла и оледенела. Помню, я отставал, а там собаки. Охранники прикладом били, чтобы не отставал»[75].

А вот изложение того же свидетельства Солженицыным (Ч. 2. Гл. 3. Караваны невольников):

«Пустое снежное поле. Вышвырнутых из вагонов посадили в снегу по шесть человек в ряд и долго считали, ошибались и пересчитывали. Подняли, погнали шесть километров по снежной целине. Этап тоже с юга (Молдавия), все – в кожаной обуви. Овчарок допустили идти близко сзади, они толкали зэков последнего ряда лапами в спину, дышали собачьим дыханием в затылки (в ряду этом шли два священника – старый седовласый о. Фёдор Флоря и поддерживавший его молодой о. Виктор Шиповальников). Каково применение овчарок? Нет, каково самообладание овчарок – ведь укусить как хочется!»