Ртуть и золото

Он приблизился, как самому ему казалось, бесшумно, стараясь не стучать каблуками. Кончиками пальцев отогнул краешек бархатной шторы – и на мгновение залюбовался собственным драгоценным кружевом, и полировкой ногтей, и игрою перстней… И встретился глазами – со своим таинственным музыкантом. Я и не знал, что ты умеешь играть на флейте… И неудивительно, что так плохо – у тебя для подобных занятий слишком уж узкая спина и маленькие легкие. Удачной репетиции и доброго утра, Рене…

Ла Брюс неслышно задернул портьеру и отступил – пятясь, спиной вперед. Повернулся и почти побежал – искать для отступления своего другую дорогу. Он тогда уже понял – все для него кончено. Два пути у него отныне – бегство или смерть.

Рене Левенвольд… Он бездарно играл на флейте, но всегда – о, церемониймейстер! – безупречно выстраивал мизансцену. Черт же дернул Ла Брюса смотреть… На золотого хрупкого флейтиста, и на второго флейтиста, на коленях перед Рене, исполнявшего свою партию – наверное, безупречно. Он все исполнял безупречно, этот темный господин в сиреневом, и для Рене он сыграл тогда – божественно, иначе оно бы того и не стоило.

Чемберлены

И в рассветных сумерках доктору опять померещились – вот наваждение! – отрубленные головы на частоколе, окружавшем подмосковную тюрьму. Когда вышли они из возка, Яков вынул гри-гри из пыльного кувшина, и Десэ тут же ударил кувшин об утоптанную твердую землю:

– На счастье!

Осколки прыснули в разные стороны, от дверей обернулись караульные и посмотрели на них, как на дураков.

– Идем же! – и пастор повлек гостя за собой, в кособокую часовенку, притулившуюся позади мрачного здания тюрьмы. Яков глянул в сторону узилища:

– Как думаешь, Гросс еще там? Можно ли с ним увидеться?

– Твой Гросс дома, – бросил небрежно Десэ. – Уже два часа как. Клялся, когда уходил, что немедленно отбудет в свою Вестфалию, прочь из этого ада.

– Откуда ты знаешь?

– У меня везде друзья, и в тюрьме тоже – караульные, дознаватели. Я ведь душа-человек, разве это не заметно? – он хищно усмехнулся. – И здесь тоже есть у меня дружочек, – Десэ отворил дверь в часовенку и позвал: – Изафет! Изафет!

– Что тебе, Смертушка? – откликнулся веселый добродушный голосок.

В тюремной часовенке уютно коптили свечки, и пахло ладаном, и физиономии у икон представлялись не так уж черны и страшны в кокетливом серебре окладов. И хозяин часовни – тщедушный глазастый попик, кудрявый, херувимского вида – казался персоной симпатичной и жизнерадостной.

– А вы с ним даже похожи! – Десэ перевел взгляд с Якова на симпатягу-попа. – Изафетка, этот паренек сегодня – это ты. Дай ему поповское платье, и я отведу его на исповедь к осужденной. – Десэ смешно говорил, выделяя вторую гласную в слове «осужденная», но в тюрьме ведь только так и говорят. Антр ну в тюрьме, и больше нигде…

– А как же я, Смертушка? – притворно сокрушился попик. – Грех ведь сам на душу возьму, если грешницу без утешения оставлю.

– Не грусти, Изафетка, – Десэ снял с пояса табакерку, раскрыл перед попиком, – вот, белый табачок, как ты любишь. Нюхни, успокойся.

Попик взял ловкими пальцами щепотку табака, закинул в ноздрю:

– Ах, волшебник! Ах, греховодник! – и тут же сладко расчихался и закатил глазки. – Знаешь, чем порадовать! Такие сны дивные после табака твоего снятся…

Якову табака не предложили, и доктор как-то сразу догадался почему. В движениях Изафетки появились небывалая плавность и легкость – он словно способен стал завязываться в узлы. Он даже приобнял пастора на радостях, но тот отстранился:

– Рясу неси, покуда ноги держат. Табак весь тебе оставлю – наслаждайся, но знай меру.

Изафет ушел, танцуя и виясь от переизбытка чувств, и вскоре вернулся с рясой. Яков надел рясу через голову, поверх собственной одежды.

– Коротковата, – Десэ критически прищурился и поддернул подол вниз. – Оттого, что Изафетка маломерок. Ничего, на раз прокатит. Пойдем к подружке твоей, исповедник.

Яков следовал за Десэ по тюремным коридорам и отчаянно трепетал – под взглядами караульных. Но пастор был столь в себе уверен и двигался вперед с таким пробивным апломбом, что уверенность его невольно передалась и Ван Геделе.

– Исповедник. Поп то бишь, – представил Десэ своего спутника караульному, скучавшему перед камерой восемь. – Как ужин последний – съела, не подавилась?

– Морду воротит, – буркнул караульный. – Лежит, будто дохлая.

– Вот-вот встанет как миленькая, – пообещал ему Десэ. – Слово божье, сам знаешь, чудеса творит. Открывай давай.

Караульный отомкнул замок – ведьма лежала на нарах, как будто и не шевелилась с тех пор, как Яков ушел отсюда. Она не подняла головы, не открыла глаз, когда они вошли.

Десэ прикрыл дверь, встал так, чтоб спиной загородить дверной глазок:

– Ну, поп самозваный, давай – с богом!

Яков приблизился, присел на корточки, взял ведьмину руку и, волнуясь, надел амулет на высохшее, желтое запястье:

– Вроде бы левая рука должна быть, та, где сердце – если я верно помню…