Ртуть и золото

Два чемберлена, бывший и настоящий, стояли, просто обнявшись и не сводя глаз один с другого. Большего им и нельзя было – день, концерт, Остерман внизу, полный дом слуг, да и шпионов… Но эта минута была благосклонно отпущена им – хотя бы задержать друг друга в объятиях. Всего лишь…

Яков и пожалел их, и позавидовал – все ведь могут, кроме того, чего единственного – хотят. Соломенные псы, золотые чемберлены их величеств…

– Вы еще поцелуйтесь, оба-два, – зло прошипела Лупа, и Яков повернулся к ней, хотел прижать палец к ее губам – молчи! – но вместо этого сам ее поцеловал. Ему давно хотелось – и чужая, столь же невозможная и нелепая история – вдохновила. Лупа ответила ему, со зла прикусывая губы его острыми зубками, и обвила его шею руками, и Ван Геделе почти задохнулся в своем райском саду. Ну и что, что она чужая, и больше, может, и не увидеться им – эта минуточка есть у них, и ладно. Так целовал он свою волчицу, незадавшуюся приму небывалого театра, и она отвечала ему – сердито и страстно.

– Что это, доктор? – влажное пятно расплылось темной медузой – по золотому подолу. И Яков, увы, сразу же понял, что это – недаром был он первый на Москве акушер:

– Это воды… Воды у тебя отошли…

Ивашка Трисмегист возвращался от прежней своей хозяйки, старой царицы Авдотьи.

Туда, к старой хозяйке, прибыл он на запятках кареты хозяйки новой, Нати Лопухиной. Нати пожелала навестить свою «тантхен», как самонадеянно называла она Авдотью – тщеславной немке нравилось пребывать в родстве с бывшей царицей. Конечно же, порфироносная вдова приходилась «тантхен» не самой Наталье, а ее легкомысленному мужу, но Нати так приятно было говорить ей – тетушка.

Старая царица за прошедшие месяцы еще больше и увяла, и угасла, и совсем не признала прежнего слугу – за спиною у красавицы-гофмейстрины. Трисмегист смотрел на нее, инокиню Елену, на ту, ради кого вытерпел он и кнут, и батоги, и утратил навеки прежнее имя. Совсем старушка, темная, почти вдвое согнутая, с трясущейся головой – только черная икона и помнила теперь, какой была она молодою. И Трисмегист еще помнил – тонкую, черную свою госпожу, злую красавицу с насупленными соболиными бровями, летевшую на коне рядом с юным и неуместно восторженным егерем. Черную госпожу, снившуюся потом дураку-егерю в неуместных греховных снах…

Но что упало – то пропало, как говаривал фламандец Ван Геделе. Старушка дряхлая сидела и трясла головой, и, не слушая, кивала прекрасной своей собеседнице. А та, взяв теткины руки в свои, шептала неслышащей старухе на ухо, как в колодец, – о своем неверном, нежданном счастье:

– Муттер, тантхен… Все – по-моему вышло… Ангел мой наконец-то сторговался с несостоявшимся своим тестем, и невеста публично отказала жениху, при свидетелях. Назад пути нет, ни ему, ни Варвареньке – отменилась их свадьба. Варваренька грустит – она выбирала для себя жениха, как ожерелье у жидовского ювелира, била ножками и требовала подать ей – самого красивого, самого ослепительного. Новый жених ее, увы, не так красив, но он русский, и у него богатейшая на Москве свора, и папеньке он весьма и весьма любезен. Ангел же мой отныне снова свободен и, по уговору, никому ничего не должен – все, что проиграл он под приданое, прощается ему…

– А новая невеста обер-гофмаршала – она красивая? – тихо спросила Авдотья, словно очнувшись ото сна.

– Новая? Бог весть – у него ведь нет никакой, он не спешит жениться. Брат дает ему деньги, и ее величество – зачем ему?

Старая царица погладила Натину руку и глядела на нее слезящимися, сонными глазами – уже не помнила, кто перед нею.

– Храни тебя бог, деточка… Тебя – и твоего жениха.

Нати расцвела от этих слов, а Иван, наоборот, опечалился – он чувствовал себя виноватым в том, что старая царица так скоро теряет и память, и уже себя самое. Как будто черная муттер из подземной часовни тянет и тянет из нее силы, перетягивает, как платок из рукава – из нее к себе, из живого – в мертвое.

Иван вошел в темный, прохладный, гулкий дом, и прежде, чем затеплил свечу, уже понял – дом его не пуст, кто-то в нем есть.

– Не пугайся, Ивашка, это я всего лишь, подземный гость, – де Тремуй, в придворном пышном наряде, сидел на колоде, приспособленной Иваном вместо стула. – Долго же ты гуляешь.

– К матушке ездил, проведать, – пояснил Иван, и Виконт тут же спросил заинтересованно:

– И как же матушка?

– Болеет, угасает, – мрачно отвечал Трисмегист. – Грех это, то, что мы делаем. Кабы не ты и не твои хозяева, давно свернул бы эту лавочку. С господами моими мне легче договориться, чем с твоими татями.

– Господа скоро из Москвы уедут, – медленно произнес Виконт. – Двор переезжает, в Петербург, это давно решено. Кое-какие дела здесь закончат – и поедут с богом.

– И ты?

– Я – нет, я к Москве как цепью прикован. Но с господином Салтыковым мне и тут будет хорошо, поверь – он наш человек, и все больше наш делается, с каждым годом. Скоро – весь наш станет.

– А – я?