Рубаи

Остро, гротескно высмеивает поэт бессмысленность мусульманской обрядности — если бог вездесущ и всеведущ, надо ли надоедать ему без конца молитвами? Реалии религиозного культа, впрочем, могут и сослужить свою полезную службу мусульманину: чалма и четки пригодятся, чтобы заложить их в кабаке за чашу вина, как сказано в одном из рубаи; в мечеть же можно изредка заглянуть, признается поэт в другом стихотворении, хотя бы для того, чтобы стащить новый молитвенный коврик. И вот — рубаи, где соседствуют Коран и винная чаша; и как же рьяно, не отрываясь, читают мусульмане — нет, не стихи Корана! — стих, опоясывающий чашу:

Благоговейно чтят везде стихи Корана,
Но как читают их? Не часто и не рьяно.
Тебя ж, сверкающий вдоль края кубка стих,
Читают вечером, и днем, и утром рано.

(Перевод О. Румера)

Приведем еще два известных хайямовских рубаи, где протест против духовного закрепощения человека выражен особенно сильно. Все религии, не только ислам, утверждает поэт, рабство:

Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе,
Трезвон колоколов — язык смиренья рабий.
И рабства черная печать равно лежит
На четках и кресте, на церкви и михрабе.

(Перевод О. Румера)

И прямой бунт против творца, против существующего мироустройства:

Когда б я властен был над этим небом злым,
Я б сокрушил его и заменил другим,
Чтоб не было преград стремленьям благородным
И человек мог жить, тоскою не томим.

(Перевод О. Румера. Ср. № 371)

К такого рода стихам — как, впрочем, ко многим рубаи Хайяма как нельзя более подходит меткое определение, принадлежащее одному из наших современных писателей: «Афоризмы, убедительные, как выстрелы». Очевидно, именно такого рода четверостишия имел в виду историк Кифти, когда написал, что стихи Омара Хайяма «содержали в глубине змей для всего шариата в виде множества всеохватывающих вопросов». Продолжая свою характеристику Хайяма-поэта, Кифти заключает: «Он порицал людей своего времени за их религию». Четверостишия Омар Хайям писал для себя и небольшого круга друзей и учеников, отнюдь не стремясь сделать их общим достоянием. Однако эти крылатые поэтические речения приобретали широкую гласность — именно так можно понять высказывания, которые мы находим у того же Кифти, что «современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал».

Нападая на творца, Омар Хайям обличал и духовенство — и здесь его обычная насмешливость уступала место неприкрытой злости. Ревнители мусульманского благочестия, с их показной святостью, говорит поэт, это ненасытные кровопийцы, рядом с которыми запойный пьяница — праведник:

Хоть я и пьяница, о муфтий городской,
Степенен всё же я в сравнении с тобой:
Ты кровь людей сосешь, я — лоз. Кто кровожадней:
Я или ты? Скажи, не покриви душой!

(Перевод О. Румера. Ср. № 326)

Столкновения с духовенством приняли столь опасный для Омара Хайяма характер, что он вынужден был, в уже немолодые годы, совершить долгий и трудный путь паломничества в Мекку. Источники так и пишут: «убоявшись за свою кровь», «по причине боязни, а не по причине богобоязни».

По возвращении из хаджа Омар Хайям поселился в уединенном доме в деревушке под Нишапуром. По словам средневековых биографов, он не был женат и не имел детей. Хайям жил замкнуто, испытывая чувство постоянной опасности из-за непрекращающихся преследований и подозрений. К этому периоду жизни Хайяма относится его стихотворение, написанное на арабском языке в форме кыта.

Строки этих стихов позволяют нам представить душевное состояние поэта в старости:

Доволен пищей я, и грубой и простою,
Но и ее добыть могу я лишь с трудом.
Всё преходяще, всё случайно предо мною,
Давно нет встреч, давно уж пуст мой дом.
Решили небеса в своем круговращенье
Светила добрые все злыми заменить.
Но нет, душа моя, в словах имей терпенье.
Иль головы седой тебе не сохранить.

(Перевод Б. Розенфельда)