Рубаи

Муж ученый, который мудрее муллы,
Но бахвал и обманщик, достоин хулы.
Муж, чье слово прочнее гранитной скалы, —
Выше мудрого, выше любой похвалы!

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 157)

Работа по выявлению подлинного литературного наследия Омара Хайяма, начатая В. А. Жуковским публикацией в 1897 году статьи «Омар Хайям и „странствующие“ четверостишия», продолжается и поныне. Для авторской атрибуции этих кочующих из дивана в диван рубаи было предложено немало различных научных приемов. Основываясь на старых и надежных рукописных источниках, ученые признают ныне бесспорное авторство Омара Хайяма для нескольких десятков рубаи. В результате тщательных изысканий, проводившихся на протяжении десятилетий крупными филологами восточных и западных стран, методами текстологического, историко-литературного, стилистического, стиховедческого анализа, удалось определить группу четверостиший, примерно в четыреста стихотворений, которые с достаточной степенью уверенности можно считать принадлежащими перу Омара Хайяма. Что же касается тысячи других рубаи, «странствующих» под именем Хайяма, ни одно из них нельзя ни категорически приписать авторству Омара Хайяма, ни вычеркнуть решительно из его поэтического наследия.

Хайямовские четверостишия весьма различны по идейно-тематическому содержанию и далеко не равноценны по художественным достоинствам. Проведем небольшое сравнение. Вот три классических хайямовских рубаи. Точными штрихами набросана модель мироздания — за этими четырьмя строками мы почти воочию видим облик ученого, философа, астронома:

Всё обсудив без страха, мы истину найдем, —
Небесный свод представим волшебным фонарем:
Источник света — солнце, наш мир — сквозной экран,
А мы — смешные тени и пляшем пред огнем.

(Перевод Л. Некоры. Ср. № 323)

Сжато до предела формулирует поэт самую суть проблемы: Человек — Вселенная, Человек — Время:

Круг небес, неизменный во все времена,
Опрокинут над нами, как чаша вина.
Эта чаша, которая ходит по кругу,
Не стони — и тебя не минует она.

(Перевод Г. Плисецкого)

Был ли в самом начале у мира исток?
Вот загадка, которую задал нам бог.
Мудрецы толковали о ней как хотели, —
Ни один разгадать ее толком не смог.

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 576)

И рядом иной раз незамысловатые сентенции, и по мысли и по легкой изящной манере выражения вполне традиционные для раннеклассической персидско-таджикской поэзии:

Не тверди мне, больному с похмелья: «Не пей!»
Всё равно я лекарство приму, хоть убей!
Нету лучшего средства от горестей мира —
Виноградною кровью лечусь от скорбей.

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 281)

В обширном цикле хайямовских рубаи особенно поражает исследователя противоречие, нередко взаимоисключение содержащихся в них идей. Мы видим в этих стихах страстное стремление постичь тайны рока и агностицизм, проповедь активного добра и отгораживание от мира, беспечную теорию «одного дня» и обывательскую мудрость самосохранения, сетование на несправедливость неба в распределении земных благ и высмеивание сытого благополучия. Мы находим в четверостишиях полярно противоположные точки зрения: ироничное спокойствие все постигшего мудреца и отчаянно-дерзкий протест бунтаря. Поэт пленен жизнью, жизнь — неиссякаемый источник наслаждений:

Сад цветущий, подруга и чаша с вином —
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 591)

И вот — отвращение от жизни, в смерти поэт видит желанный исход от мучений земного бытия. А еще лучше — не знать этого света совсем:

Добровольно сюда не явился бы я,
И отсюда уйти не стремился бы я.
Я бы к жизни, будь воля моя, не стремился.
Никуда. Никогда. Не родился бы я.

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 199)