Рубедо

— Смею заметить, было отчего, — подал голос Людвиг, промокая салфеткой блестящие от жира усы. — Выставлять интрижку напоказ? Кузен, на этот раз вы перешли все допустимые приличия!

Ревекка вздрогнула и отвернула несчастное лицо: Генрих видел, как заалели ее выставленные из-под прически уши. Было отчего: муж танцевал с любовницей, а после сбежал вслед за ней — действительно, какой удар по репутации!

— Вы говорите о приличиях, — произнес кайзер, медленно помешивая бульон с мелко нарезанными блинчиками. — А надо бы о совести.

— Ваше величество как всегда прозорливы, — натянуто улыбнулся Генрих, не глядя больше ни на супругу, ни на кузена, ни на отца, а только на винные блики в бокале — они расцветали, будто фантастические цветы, и обжигали губы, как поцелуи Маргариты. — Предлагаю обсудить вопрос совести на ближайшем заседании кабинета. Уверен, министру Авьенского эвиденцбюро найдется, что ответить.

— Граф Рогге слег после вашей выходки, — донесся ровный голос кайзера.

— Признаюсь: я поторопился, — ответил Генрих. — Он мог бы пролить свет на неудачу с перевооружением.

— Но, кузен! — снова вмешался Людвиг, улыбаясь безмятежно и раздражающе.

— Вам лишь нужно было заказать меньший диаметр: восьмимиллиметровые винтовки прекрасно показали себя на испытаниях! Настоятельно советую вам, дядюшка, — доверительно склонился к кайзеру Людвиг, и Генриха передернуло от столь фамильярного обращения, — перенять мой реформаторский опыт. Я уже передал чертежи вашему секретарю.

— Благодарю, — сдержанно ответил император. — Ваш опыт неоценим, как и любая поддержка Вэймарского королевства.

— Как?! — Генрих вновь поднялся. Пламя свечей дрогнуло, отблески огня скользнули по натюрмортам, выжелтили лица гостей. — Я не первый год говорю о необходимости военных реформ!

— Сядьте, сударь, — сморщился кайзер. И, вторя ему, матушка поджала губы.

— А мои чертежи? Я много советовался с галларскими инженерами, прежде чем…

— Коко, я просить! — донесся слева умоляющий шепот Ревекки. Ее губы тряслись, пальцы скручивали салфетку.

— Ваши расчеты оказались ошибочны, — сдержанно произнес отец.

— Они точны! — запальчиво возразил Генрих, игнорируя побелевшее лицо супруги, переглядывание сестер и неодобрительную гримасу вэймарского кузена. — Это признание как нельзя лучше доказывает мою правоту!

— Сядьте! — голос кайзера заледенел.

Генрих упрямо вздернул подбородок:

— Ни за что! Пока вы, кузен, не изволите признаться, что воспользовались моими разработками!

— Вы что же, обвиняете меня в подлоге? Или того хуже, воровстве? — глаза Людвига превратились в лисьи щелочки, он сцепил ладони, накрывая правой рукой недоразвитую левую — очередное свидетельство дурной Эттингенской крови.

— Да, — твердо сказал Генрих.

За столом ахнули: он не разобрал — теща ли, сестра или императрица. Оброненная вилка жалобно звякнула о паркет.

— Однако… — вытолкнул Людвиг, пунцовея. — Это… однако!

Он, точно задыхаясь, подцепил пальцами воротник. В гостиной и впрямь стало неуютно и душно. Скрипнув ножками кресла, поднялась императрица и, вскинув к лицу красивые руки, простонала:

— Нет, я так не могу! Какой позор! Боже!.. Простите меня…

Опустив нос в надушенный платок, едва сдерживая рыдания, быстро вышла из гостиной.

— Довольно! — теперь поднялся и кайзер и сгорбился, оперев кулаки о скатерть. — Мы, кажется, терпели достаточно. Прошу простить, господа, — коротко кивнул мужчинам. — И дамы, — качнул подбородком в сторону женщин. — Я вынужден покинуть ужин. И вас, сударь, — перевел оловянный взгляд на сына, — попрошу проследовать за мной в кабинет.

Генрих выпрямил спину, ответив с достоинством:

— Как вам будет угодно, ваше величество.

Сорвав салфетку, скомкал ее и уронил под ноги.

Его шаги гулом отдавались под сводчатыми потолками салонов, шею обдували сквозняки — точно зимний ветер, как в детстве, все быстрее и быстрее разгонял его сани, а впереди Генрих отчетливо видел обрыв… И ждал падения.

Кабинет неизменно квадратен и завален бумагами: где-то здесь, конечно, лежат дорожные рапорты и чертежи, письма матери и прошения. У портрета императрицы — свежий букет оранжерейных тюльпанов, а пахнет все равно — бумажной пылью и старостью.

— Так вот, оказывается, как быстрее всего добиться вашей аудиенции, — негромко проговорил Генрих, спиной закрывая двери и за улыбкой скрывая волнение. — Пренебречь приличиями. Знал бы раньше — разгуливал по дворцу голышом и пугал горничных.

— Прекратите паясничать! — кайзер ударил ладонью о бумажную стопку, и Генрих вздрогнул — лицо отца, всегда выдержанно-гладкое, — мелко подергивалось и кривилось, отчего левый бакенбард беспорядочно елозил по эполету. — Да, сударь, на этот раз вы перешли допустимые границы и окончательно потеряли мою благосклонность. Вы выставили на посмешище свою несчастную супругу. Та женщина…

— Ее зовут Маргарита, ваше величество.

— Неважно! О ней ходят отвратительные слухи, и меньше всего я хотел увидеть вас с ней. Мало того! — покривив губы, прижал ладонь к левому боку и выдохнул: — Увидеть, как вы пренебрегаете семьей ради глупой интрижки!