Рубеж

Ручонка протянулась вперед. Уже другая, не с четырьмя пальцами — с шестью.

Я стиснул зубы.

Святой, благословен Ты! Не допусти! Шестипалая ручка застыла, медленно опустилась. — Гу-у! Гу!

Он что-то требовал. Чудные глаза взглянули в упор.

И сразу исчезли Тени…

Я был тут, я никуда не делся.

Но это был уже не я…

Кто-то другой сидел в старом тяжелом кресле.

Нет! Не сидел!

Стоял!

Вокруг был незнакомый сад, чужие лица — и только запах гари, такой привычный, был знакомым.

Дом пылал, пылал сад…

* * *

…Магнолии горели неохотно.

Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков — все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй сделался черным от копоти.

На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом. Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.

Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там — дальше — бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах руки…

И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.

Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии — и я, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.

Обо мне вспомнили. Несколько рыл обернулось в мою сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся ко мне — небрежно, как бы привычно и мимоходом, потому что всего и дела-то — сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.

А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня…

Белый платан за моей спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником…

Я знал, что не могу отменить случившееся — и оставить все как есть тоже не сумею. Зачем я здесь, кто я такой, если не сумел защитить свой дом: бабушку, няню, тетю?..

Я отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал.

Гиены ухмылялись, но я боялся не их.

Я ненавидел себя. Я стыдился себя, слабого; я пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Вспыхнули волосы, боль впилась в щеки, в кончики пальцев.

Я дернулся, пытаясь вырваться, вынырнуть из страшного видения.

Рванулся…

* * *

— Пан Юдка? Да что с вами?

Лицо пани Сале было рядом — встревоженное, слегка растерянное,

— Сейчас! Тут у меня нюхательная соль…

Вот уж не думал, что в библиотеке пана Станислава есть нюхательная соль!

Я глубоко вздохнул, прогоняя остатки кошмара.

Чужого кошмара.

Чужого — но такого знакомого.

Встал, улыбнулся, поправил сбившуюся на ухо кипу.

— То я прошу прощенья у моцного пана и сиятельной пани…

— Это я у тебя прошу прощения, пан Юдка! — пан Станислав улыбнулся, хлопнул по плечу. — Да не вставай ты! Эх, мой грех, загонял я тебя! Ни дня субботнего не чту, ни дня воскресного…

Пан Станислав качал головой, усмехался дружески, но я уже не верил — ни его улыбке, ни добрым словам.

Я оглянулся — Пленник исчез.

Ясно… Пан Мацапура продолжал улыбаться, что-то твердить о том, как вредно три ночи подряд не спать, но я не слушал. Умен мой пан! Наверное, так и было: взглянул он в глаза Пленнику, то ли случайно, то ли заподозрив что — и провалился в пропасть.

В ЧУЖУЮ пропасть.

В бездны чьей-то памяти.

Да, пан Мацапура умен! Не испугался (а может, испугался, да себя преодолел) — и проверить решил. На мне. На своем верном псе Юдке.

Так-так… Интересно, что моему пану привиделось? Нет! Не привиделось!

Что ОН заставил моего пана увидеть? Кто же ты, Пленник?

Нюхать соль я отказался, и от стопки знакомой гданьской вудки — тоже. Пан Станислав не настаивал. Мы присели к столику, на скатерть легла толстая книга с позеленевшими медными застежками переплета.

Я узнал — книга «Задея».

Так-так… Для того и собрались. Пан Станислав и тут верно рассудил. Пани Сале в своем Сосуде некромант не из последних. И сам пан Мацапура не один год такие книги почитывает. Ну, и я, глупый Юдка…

Слушать о «Багряных Вратах» было неприятно. Читать — тоже. А смотреть на рисунки — тем более. И не только из-за «чистой крови». Я не брезглив; тем более людей, кто попадет в замок, все равно не спасти. Говорят (говорили — прежде), что такой кровью пан иногда ноги парит.

От боли в суставах.

Может, врут?

Другое не нравилось. «Багряные Врата» — все равно что топор в руках ювелира. Или портного. Вместо тонкой работы — удар с плеча.

Хотя…

Я вновь перечитал затейливую вязь скорописи, проглядел густую киноварь рисунков. Три круга: глумленье, Имена и кровь. И дорога — тоже из крови. Грубо! Очень грубо!

Но кто знает?

Обнадеживать не стал. Может, и выйдет. Хвала Святому, благословен Он, мне таким заниматься не приходится!

И не придется.

Пани Сале принялась что-то рассказывать о настоящих Воротах — о тех, которые стерегут Малахи, — но я не стал слушать.

Захотят рискнуть — пусть!

Я им не спутник.

Другое сводило с ума, не давало покоя.