Рубежи свободы

А я помню, что тогда в ресторане Кук (глава отряда повстанцев, зачем-то переодетый официантом) сам подошел к столику адмирала Лазарева. Он был ко мне спиной и далеко от меня – но после предельно короткой беседы из-за соседнего стола вдруг вскочил офицер и выкрутил Куку руку за спину, причем никакого ножа я не видел. И сразу все понеслось – значит, Лазарев тоже знал? Вряд ли в зале при всех могли быть переговоры – скорее обусловленный ответ, одно или два слова, понятные тем, кто в процессе, согласие или отказ, да или нет. Ответ не понравился Лазареву, и он дал команду – его «адъютант», первым набросившийся на Кука, был тот же офицер НКВД, который допрашивал меня, угрожая пыткой – командир его телохранителей, прикомандированных от русского ГБ? Какие договоры могли быть у адмирала, занимающего высокий пост в советском ВМФ, а не в политике, с украинскими повстанцами? Или Лазарев попутно состоит в штате и другой Конторы?

А после вызвали меня. Когда и у судей, и у публики уже сложилось устойчивое мнение, кто виновен. И этой публике, среди которой были и мои собратья по перу, предъявили мой блокнот – как пример лжи, готовой вылиться на головы западному читателю. Мои оправдания, что это лишь предварительные наброски, которые в окончательный вариант не вошли бы, вызывали лишь смех в зале и гневные вопросы судей:

– И как «пьяные офицеры толпой насиловали украинских девушек, так что крики раздавались по всему пароходу», это тоже наброски? Или «беременную женщину разорвало на куски гранатой при штурме» – это ваш авторский вымысел? Вы хотите сказать, что у вас свобода слова понимается по Геббельсу: «Чем чудовищнее ложь, тем скорее ей поверят»?

Что поделать, господа – человек не совершенен. Так уж повелось, что читающая публика любит смаковать кровь, насилие, убийства – а я, в сочувствии к повстанцам, изобразил то, что хотел изобразить. Но слова прозвучали не в то время и не в том месте, и эффект был прискорбный. «Дейли Экспресс» от меня открестилась и вышвырнула вон. И меня не брали ни в одну приличную газету – «мы разделяем ваши политические убеждения, мистер Гарднер, но поймите правильно, наша репутация, и доверие читателей…». А когда я, доведенный до отчаяния, обратился к Стэну Уилкинсу из редакции «Экспресс» (кто телеграфировал мне взять билет на тот проклятый пароход) – раз вы меня так подставили, то возместите, а то я ведь тоже могу всякие неприятные вопросы вам обеспечить, – то услышал ответ:

– Оливер, дело не в том, что вы в чем-то виноваты. А в том, что у газеты возникли проблемы из-за вас. И наименьшей потерей для репутации было сделать вас крайним – ничего личного, просто бизнес. И выслушайте дружеский совет – Британия не полицейское государство, как Советы, но с этими джентльменами – вы поняли, о ком я говорю – лучше не ссориться. Если станете болтать лишнее, то весьма вероятно, станете жертвой грабителей, или вас машина собьет, или случайно выпадете из окна – мало ли что могут придумать… Вы живы, вы дома, а потеря работы – это такая мелочь в сравнении с двадцатью годами в русском ГУЛАГе!

И тогда я решил написать книгу. Отдать последний долг тем борцам за свободу Украины, отвагу которых я видел – и не мог защитить на том судилище, которому рукоплескала не одна Совдепия, но, к сожалению, и мои соотечественники. Видя лишь «пиратство» и совершенно не думая, что толкнуло юных героев на этот безнадежный шаг. Если бы я был адвокатом на том процессе, то я бы сказал:

– В любой нации лишь меньшинство (как правило, из образованного населения) готово отстаивать подлинно национальные интересы. А большинство же – это просто инертная масса, довольная лишь тем, что живет, сыта, удовлетворяет свои инстинкты. Готовая пойти за любым, кто ее накормит, оденет, даст работу и жилье, обеспечит закон и порядок – забыв свою веру, кровь и язык. Скажите, господа судьи, как следует поступать национальной элите, когда предает толпа?