Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Теперь, наконец, пришел час Помпея. С этим вынужден был смириться даже Катон, увидевший обугленные руины прародительского монумента. Все что угодно было предпочтительнее анархии. Катон по-прежнему не мог заставить себя признать диктатуру, однако предложил, чтобы в порядке компромисса Помпеи на один год стал единственным консулом. Парадоксальная природа подобного назначения как ничто иное свидетельствовала о чудовищности положения дел. Сенат собрался в театре Помпея и по предложению Бибула пригласил великого человека спасать Республику. Помпеи повиновался с истинно военной быстротой и решимостью. Впервые после гражданской войны в Рим вошли вооруженные войска. Банды Клодия и Милона не могли сопротивляться легионерам Помпея. Милона в спешным порядке предали суду. Поскольку обвиняли его в убийстве Клодия, Цицерон ухватился за шанс стать защитником. По такому поводу он надеялся произнести речь, которая стала бы шедевром всей его жизни. Возможность представилась ему в последний день суда. Утром он направился из своего особняка на Палатине в суд. Над городом царило странное, необычайное безмолвие. Все лавки были закрыты. На каждом перекрестке стояла стража. Сам Помпеи находился возле суда, прикрытый стальной стеной легионеров, на шлемах которых играло солнце, — и все это творилось на Форуме, в самом сердце Рима. Цицерон, повергнутый этим спектаклем в недоумение, утратил отвагу. Он произнес свою речь, как сообщает один из источников, «без обыкновенной уверенности».[221] Другие источники утверждают, что он едва выдавливал из себя слова. Милона сочли виновным и на той же неделе отправили в ссылку в Марсель. Аналогичным образом обошлись и с другими предводителями народных банд. В течение какого-то месяца на улицы Рима вернулся порядок.

Даже Катон вынужден был признать, что Помпеи прекрасно справился с задачей, хотя и сделал все, как всегда — без изящества. Когда Помпеи отвел его в сторонку, чтобы поблагодарить за поддержку, Катон суровым тоном ответил, что поддерживает не Помпея, но Рим. «Что касается совета, он охотно даст его в частной обстановке, если его попросят об этом, а если не попросят, даст в любом случае публично».[222] При всей оскорбительности этого предложения Помпеи принял его с благодарностью. Десять лет после своего возвращения с Востока он дожидался этого мгновения. Катон, пусть и против воли признал его статус первого гражданина. Наконец-то Помпеи обрел и власть и уважение — одновременно.

Не стоит удивляться тому, что когда в том же наступившем году Цезарь, напрягавший мозги в поисках подходящей невесты для своего партнера, наконец, остановился на своей внучатой племяннице Октавии, Помпеи отклонил это предложение. Он не намеревался дать этим отказом знак об окончании дружбы, просто давал понять, что отныне на него нельзя полагаться во всем. Теперь, когда респектабельность его была восстановлена в глазах сенаторского истеблишмента, находились и другие претендентки на его руку, способные предложить больше, чем Цезарь. Помпеи уже присматривался к дочерям самого верхнего слоя сливок общества. Его заинтересованный взгляд в особенности привлекла одна из них. После гибели при Каррах молодого Публия Красса его жена Корнелия осталась вдовой. Прекрасная и хорошо воспитанная, она обладала также прекрасными связями. Родословная ее отца, Квинта Цецилия Метелла Пия Сципиона Назики, находила прекрасное выражение в звучном перечне его имен. Тот факт, что Метелл Сципион представлял собой всего лишь злобное ничтожество, получившее известность в качестве постановщика порнографических представлений, не имел абсолютно никакого значения. Главное заключалось в том, что он был главой рода Метеллов, находившихся в тесном родстве едва ли не со всеми видными патрициями и происходившего от тех самых Сципионов, которые нанесли поражение Ганнибалу и захватили Карфаген. Собственные достоинства Корнелии прилагались ко всему этому в качестве премии. Сделав перерыв в зачистке улиц Рима, Помпеи украсил себя свадебными венками. Подобная возможность предоставлялась ему в пятый раз. Теперь он был в два раза старше своей новой невесты, однако отмахнулся от всех легко предсказуемых в таком случае насмешек. Супружеская жизнь вполне устраивала его. Кроме того, он обретал утешение: отступала тоска по Юлии. Счастливая пара скоро эпатировала окружающих — оказалась влюбленной.