Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Мужчина, попавший в объятия Корнелии, оказывался в лоне самой аристократии. Этому приятному достижению еще более прибавлял сладости тот факт, что Катон, некогда посчитавший Помпея недостойным руки своей племянницы, сам получил в свое время отказ от матери Корнелии. Старые раздоры пускают глубокие корни, и между Катоном и Метеллами Сципионами не было никаких симпатий. Однако когда Помпеи отменил чрезвычайное положение в Риме и пригласил своего тестя разделить с ним консульские обязанности — до конца 52 года до Р.Х., Катону нечего было возразить. В конце концов, Помпеи поступал в точном соответствии с буквой конституции. Республика пережила тяжелый недуг и сейчас выздоровела. Все стало таким, каким было прежде.

Сограждане Помпея лихорадочно пытались в это поверить. Даже те, кто давно испытывал подозрения относительно его амбиций, теперь не могли не признать превосходство Помпея. Надменные аристократы, увидевшие, чего может достичь Помпеи, когда тот женился на дочери «великого порнографа» Метеллы Сципиона, начали смирять свой норов. Катон мог сколько угодно затыкать уши, когда Помпеи говорил что-нибудь неконституционное, однако в целом впервые был готов выслушать своего старинного противника. Кроме того, приходилось считаться с Цезарем. Из далекой Галлии, посреди крови и дыма Алезии, партнер Помпея все еще искал его дружбы. Все множество различных, подчас противоречивых интересов Цезаря было обращено к одному-единственному человеку.

Факт этот не имел прецедента в истории Республики, и не стоит удивляться тому, что Цицерон не переставал восхищаться «способностям и удаче Помпея, которые позволяли ему добиваться того, чего никто еще не умел достичь».[223] И все же, пока великий человек восторгался собственным первенством, каждая из домогавшихся его внимания группировок стремилась уничтожить все остальные и вынудить Помпея стать именно на ее сторону. Кто и кого эксплуатировал? Вопрос этот едва начинал находить решение. Однако скоро оно было получено.

Взаимно гарантированное уничтожение

Искусство сооружения театров отнюдь не сошло на нет после возведения Помпеем своего мраморного чудища. Напротив, оно поднялось на новые высоты изобретательности, когда честолюбивые богачи начали закладывать фундаменты не из камня, а из симпатий римского народа. Самым экстраординарным среди них был театр, построенный Курионом, блестящим и юным наперсником Клодия. В 53 году до Р.Х. скончался отец Куриона. Тот находился в это время в Азии, на провинциальной должности, но перед своим возвращением в Рим стал обдумывать сценарии поистине впечатляющих погребальных игр. Когда театр, построенный для их постановки, наконец, открылся, публика с волнением обнаружила, что также является участницей представления. Были сооружены две различные сцены, укомплектованные рядами сидений и установленные на вращающемся шарнире. На них можно было одновременно исполнять две различные пьесы, а потом, в середине дня, когда представления завершались, обе сцены под треск и скрежет машин поворачивались и соединялись в одну. «Там-то и сражались гладиаторы, хотя римскому народу, крутившемуся на своих сиденьях, угрожала большая опасность, чем гладиаторам». По прошествии более чем одного столетия Плиний Старший мог только с удивлением покачивать головой, разглядывая конструкцию. «И это еще не было самым удивительным! — восклицал он. — Куда более невероятным было безумие народа, сидевшего в полном довольстве на готовых предательски рухнуть сиденьях!»[224]

В этом столь чувствительный к предзнаменованиям Рим усматривал диво, чреватое бедой. Последующие поколения легко отождествляли Республику с амфитеатром Куриона — такая же величественная и такая же шаткая. Бесспорно, воспоминание о нем сохранилось именно по этой причине. Но если хоть кто-нибудь из зрителей, рисковавших свернуть шеи, занимая места, и осознавал опасную природу своего поступка, то память об этом не дошла до нас. Нрав Республики был переменчивым, но отнюдь не апокалиптическим. И собственно, с какой стати могло быть иначе? Система правления Римской Республики просуществовала почти пятьсот лет. Она принесла своей державе величие, которое не мог превзойти ни один царь мира. Более того, она давала каждому из сограждан сознание того, что он был не вещью или рабом, но человеком. Римлянин был способен представить падение Республики не в большей мере, чем вообразить себя египтянином или галлом. И при всем своем страхе перед богами он не мог опасаться невозможного.