Рубин Good (СИ)

Когда норманны посадили новичков на рабочие места, над кораблем повисла минута положенного молчания, наполненная эхом умирающей надежды и постыдной жалостью к самим себе. То была краткая пауза между прошлым и будущим, эдакая гнетущая нотка сиюминутной печали и тоски, способная выдавить слезу даже из бесчувственного камня. Нотка медленно и незаметно, словно на похоронах, приподнялась на высоту птичьего полета и растаяла там безо всякого следа.

- Да... - единодушно вздохнули прикованные к веслам рабы, втискивая свои печали и хандру как можно глубже в души и, разумеется, в самый зад. - Ничего не попишешь, но, похоже, и впрямь, жизнь и каторжная работа - это, по сути, одно и то же...

- Так ведь на все воля божья... - ангельским голосом пояснил Дафни из Нидерландов*, знавший латынь и молитвы куда лучше любой физической работы. Три года тому назад он отправился на богомолье в славный город Роттердам, но по дороге решил немного порыбачить. Для этого он уселся в большую рыбацкую лодку и поставил над собою широкий белоснежный парус. Ветер в тот погожий денек оказался чрезвычайно попутным, а море чистым и безмятежным, словно постель девственницы. Таким образом, делая не менее трех узлов за одну двадцать четвертую части суток, Дафни из Нидерландов легкомысленно вышел в открытое море и пошустрил на самое клевое место в заливе Эйсселмера.

Безусловно, в открытом море его немедленно повстречали не только обширные косяки сельди и трески, но и вездесущие норманнские мореходы. Они с необыкновенным радушием усадили Дафни из Нидерландов за свои собственные весла, и порекомендовали ему никогда более не выходить на рыбный промысел без хорошего эскорта.

Голос у Дафни был звонкий и жизнерадостный, однако чуток испуганный, как будто он никак не решался сделать для себя один единственный, но кардинальный выбор, а именно: верить ли ему все-таки в любовь и доброту Владыки Небесного, если сам Владыка позволяет совершать неблаговидные поступки многим и многим мерзавцам?

Увы, ответа никто не давал, разве что недобрые скандинавские воины настойчиво доказывали своими деяниями, как подобает жить и умирать в этом щедром на убийства мире**. Обчистив корабли германских мореплавателей буквально до нитки, они подпалили останки вражьих судов и проворно отшвартовались восвояси.

Под звуки ненавистного барабана, Рубин с грустью наблюдал за тем, как медленно отправляются на морское дно чьи-то несбывшиеся надежды и чья-то несостоявшаяся судьба.

Эпизод восьмой.

Очень большой. В котором наглядно доказывается, что с тех пор как человечество научилось говорить, язык его стал работать намного чаще, чем светлый разум.

Ночью Рубину довелось прослушать рассказы пленников о личных мытарствах и злокозненном бытие. Первым начал скорбное повествование толстый бюргер. На нем превосходно сидел дранный камзол из китайского шелка. Звали бюргера Иероним Густав Бергольц. И хотя толстяк говорил едва слышно, гребцы прониклись его историей как собственными мозолями на пятках.

Итак, история Иеронима Густава Бергольца, изложенная Рубиным для некоторого назидания потомкам.

Как вскоре выяснилось, родился Иероним Густав Бергольц в славном городе Гамбурге, в семье чрезвычайно славных немецких бюргеров. По меркам истинных праведников Иероним Густав Бергольц слыл добрым христианином, отличным лавочником и верным мужем, а по гамбургскому счету*** заслуживал места почетного казначея при дворе любого европейского сюзерена. С младых лет Иероним Густав Бергольц учился торговать, торговать и снова приторговывать. Он усвоил эту коммерческую науку от родителя, братьев, деда и даже прадедов, которые также являлись славными немецкими бюргерами. Торговал Иероним Густав Бергольц с умом, делая ставку на монополизацию рынка в частных интересах и грамотную ликвидацию обнаглевших конкурентов. Он давал крупные взятки местным чиновникам и тупым феодалам, а те, в свою очередь, милостиво закрывали глаза на его финансовые махинации и торговые аферы. Фортуна ему благоволила, благополучие никогда не выходили за порог его крепкого зажиточного дома. Он был убежденным сторонником рыночных отношений и твердо полагал, что в этом сугубо продажном мире главное предназначение любого здравомыслящего человека - это личная выгода, своевременный расчет с кредиторами и положенная дань вышестоящим негодяям.