Ручьём серебряным к Байкалу

Оборвал себя. Но что если что? Что то? Не захотел обдумывать: быть может, если обдумывать, взвешивать, прикидывать, то можно, кто знает, слабину дать, а он никого – ни-ко-го! – не боится и бояться уже не имеет права, потому что в доме его ждёт Мария его.

Он смотрит издали на братьев и ему вспоминается, как он когда-то сгрёб их за шиворот и вывел чуть ли не за ухо из своего рабочего кабинета. Потянуло засмеяться, захохотать. Что могут против него, крепкого, тёртого, к тому же вооружённого, что могут против него, льва, царя зверей, эти два мозглявых, недоразвитых и физически и, похоже, умственно подонка? Тощеватые оба, головёнки засохшие, маленькие, плечи умятые, рожы опухлые похмельные – дегенераты, пацаны, хотя обоим уже за сорок. Единственное, изловчатся, если вооружены, выстрелить первыми.

– Что ж… – сдвинул Лев за пазухой под курткой гашетку револьвера и покрепче сжал рукоятку. Он выученно знает, что лучше бывает первым напасть, чем ожидать и отбиваться.

Старший брат, Пётр, немножко благообразнее, посолиднее обличьем, чем младший, Сергей, выглянул в боковое оконце, выплюнул в направлении Льва докуренную и изжёванную на фильтре сигарету:

– Открывай, хозяин, ворота! Принимай гостей: будем отдыхать-веселиться.

– Проваливайте-ка, братцы-кролики.

– Обижаешь, начальник.

Оба вышли из джипа, с развалкой ленцой поразмялись, попотягивались, с наигранным равнодушием озираясь. Сергей, коротконогий, длиннорукий, с выпертой челюстью, истое подобие обезьяны, зачем-то тряхнул решётку ограждения, с притворной свирепостью уставился на Льва, брезгливо пошевеливая сигарету скошенными губами.

– Угадай, кто из нас в клетке: ты или мы? – спросил он.

Лев промолчал, но подумал: «Хм, да они, кажется, не глупы».

– Мы – с миром, – продолжал переговоры Пётр. – Пока с миром! Хотим, Лев Палыч, отдохнуть в родительской вотчине. Всего-то! Открывай, не упирайся!

– Здесь мой дом, а не чья-либо вотчина. Проваливайте, я сказал!

«А может… а может, уступить?» – вдруг сверкнула, пробиваясь через слои тяжёлых чувств, мысль и на секунду в груди ослабло, даже вздохнулось полегче. Конечно, можно, таким образом откупаясь и, несомненно, лавируя, впустить братьев: отдыхайте, мол, мужики, не жалко; гостевой домик выбирайте любой, баню истопите, продуктами поделюсь, бутылку коньяка поставлю. И немного деньжат можно будет всучить, чтобы отвязались на время. Почему бы не уступить, не умилостивить, а потом добропорядочно выпроводить? Видимо, не могли братцы не явиться: снова, уверен многоопытный Лев, они проигрались подчистую, по-глупому растратили деньги, наверное, уже последнее вытянули со своих злосчастных стариков и пригнало их сюда отчаяние и ожесточение. Понятно, что будут выклянчивать или же нахрапом требовать денег, снова обвиняя Льва в обмане, в хитрости, а то и в подлости.

«Уступи, уступи».

«Им? Мне? Уступить?»

«Уступи! Почему бы и нет? А потом – более менее спокойная жизнь. Будь гибче, хитрее, усмири свою спесь. Ты же вызнал человечью породу!» – говорил он со своей душой.

Но уступить, понимает гордый, упрямый Лев, означает не только запустить в свою жизнь этих ненормальных типов, да попросту мерзавцев, но и уступить всей той прежней жизни, от которой он скрылся, из которой убежал вместе с Марией. Всей той прежней жизни Лев не доверяет! Но самое важное – она, его Мария, беззащитная, слабая, неопытная: если уступит – не подвергнется ли опасности её жизнь, не пострадает ли её душа?

– Открывай, Лев Палыч, ворота, – видимо, приметив на лице Льва борьбу и смуту, в льстивой угодливости улыбнулся и принаклонился даже Пётр. – Говорю же тебе: с миром мы. Отдохнуть охота от трудов праведных и непосильных. Ну, чего застыл, точно памятник самому себе?

«Памятник самому себе? А что, толково сказал!»