Ручьём серебряным к Байкалу

И Лев вот-вот склонился бы, чтобы запустить братьев. Конечно же, не лишним было бы сговориться с ними, перехитрить их, чтобы они раз и навсегда или на очень-очень долгое время отвязались от него, забыли этот дом. Конечно же, не бесполезным было бы дать им немного денег. Чувства и мысли перемешались, и вот-вот заговорил бы Лев с ними, внешне мягчея, играя, запутывая следы. Однако пристальнее в прищуре недоверия тёртого человека взглянул на Петра и – неожиданно, во всплеске гадливости разглядел ощеренные в улыбочке мелкие желтоватые гнилые зубки зверька. Вспышкой озарения понял, и не усомнился ни на йоту, что в этой смердящей улыбочке отразилось торжество каверзности и нахальства всей той жизни. И тотчас порадовался, будто осветился внутри: не уступит, ни за что не уступит! Нельзя пятиться, нельзя сдаваться. Держаться до последнего, как в бою, как на войне. Всей мощью своей гордости и презрения придавил, скомкал в себе сомнения, оборвал борьбу. За пазухой рукоятку револьвера стиснул до боли в пальцах. Глыбой памятника перед ними всеми встанет, стеной – чем угодно, а не уступит, никогда и никому! И голос его разума не возразил совести души его, затаился, не стал уговаривать, приводя выгодные доводы.

Никак не отозвавшись на слова Петра, Лев повернулся к братьям спиной и с показной неторопливостью пошёл к дому. Он предполагал, что они способны выстрелить в спину, однако – ни единой жилкой нельзя выдать, что может чего-либо и кого-либо бояться. Тем более Мария его, по своему обыкновению, когда он с кем-нибудь говорит возле ворот, утайкой стоит сейчас у тюлевой занавеси и наблюдает за происходящим во дворе, ожидая своего любимого, волнуясь за него, а может быть, и любуясь им, гордясь, что он у неё такой смелый, решительный, сильный, что он защитник её и потому ей ничего не должно быть страшно в этом мире, что он, наконец, лев, её лев, царь зверей, её ласковый зверь.

– Будя, Петро, цацкаться с ним, – с громким «тьфу» выплюнул Сергей в сторону Льва сигарету. – Эй, ты, прохиндей! Слухай сюды: ты надул наших стариков, обобрал меня и брательника. Знай, ты от нас на дуряка не отбрыкаешься, мы вывернем тебя наизнанку, вытряхнем из тебя нашенское кровное!

Лев не остановился. «Прохиндеем назвали? Ненавидят? Требуют денег?» Уже взбирался на крыльцо. Скоро – дверь, а за дверью – его Мария и милая его сердцу жизнь, жизнь с надеждами, с верой, с любовью. Там настоящая жизнь, такую он много лет ждал, добивался, искал, нередко изводя себя. Дождался, добился, нашёл. Теперь освобождённую, переплавленную душу свою нужно беречь, отталкивать от себя и от Марии любую скверну жизни. «Ну, ладно: прохиндей, так прохиндей, – легко подумал он, уже в нетерпеливой спешке взбираясь по ступеням, невольно забывая показывать братьям, что он предельно спокоен, что никого не боится. – Денежек братцы-кролики хотят? Ладно, дам, но когда-нибудь после. Если сейчас – то обнаглеют пуще, вгрызутся, как в морковку, – не оторвать будет».

64

– Что, струсил, придурок?! – выкрикнул Сергей, в озлоблённом отчаянии сотрясая ограждение. – Струсил, удираешь, падла!

«Струсил? Я – струсил? Я – могу – струсить?»

Вот и произнесено слово, которого он не хотел, произнесения которого, кажется, боялся более всего остального: его, Льва, льва и по имени и по сути своей, умиравшего и воскресавшего духом и телом в той жизни, обвинили в трусости? Они не понимают, что он презирает их, что ему противно рядом с ними находиться, даже дышать с ними одним воздухом не хочет он, что он не может быть перед ними, мозгляками, ничтожествами, плебеями, трусом. Он – лев, он – царь, он – свободен и горд, а потому не может быть трусом.

– Что ж!..

Вернулся натуженно-неторопливой поступью, выверенно-спокойными движениями открыл ключом калитку и – броском зверя ухватил попятившегося, насутуленного Сергея за грудки и рывком со страшной звериной силой саданул его лицом по ребристым стальным прутьям ограждения.

– Что ж, заходи, гость дорогой.

Однако за какое-то мизерное мгновение до этих броска и рывка в его левый бок в подбрюшину и выше, разрывая тело и внутренности зазубринами, вонзилась заточка – стальная длинная пика с набалдашником в качестве рукоятки, примитивнейшее, но каверзнейшее орудие чудовищных тюремных разборок и мести. Сергей, державший заточку в рукаве, с филигранной опытностью нанёс удар первым. Она намертво застряла в теле Льва между рёбер, – не вынуть просто; и до того глубоко вошла, что и набалдашника не заметно, – умялся в складки куртки. Но внешне – всё то же, всё так же. И крови не хлынуть, даже, видимо, и просочиться ей не сейчас.

– Я же сказал, проваливайте, – успел вымолвить Лев ещё, и его жизнь – сломилась.

Силы гасли стремительно. В коленях подсекло, перед глазами качнулось. Но на ногах он устоял, продолжая свою непримиримую борьбу, но уже не с жизнью и людьми, а со смертью и судьбой.