Рудольф Нуреев. Жизнь

После отлета Рудольфа в Америку Эрик растерялся и был безутешен. На Рождество, предпочитая одиночество «внутреннему плачу» в обществе друзей, он повторил их последнюю прогулку вдоль залива. Не получив весточки от Рудольфа за всю неделю, не в силах спать, он опускался все ниже, раздавленный ощущением рока, из-за которого он боялся быть как среди людей, так и в одиночестве. «Надеюсь, это скоро кончится, потому что мне кажется, что я могу сломаться… Ах, милый, я так по тебе скучаю – или я схожу с ума?»

Меньше всего Рудольф хотел мириться с тем, что Эрик вот-вот сломается; ему хватало своих трудностей. Не впечатленный стандартами и стилем «Американского театра балета», где его заняли на три спектакля в декабре 1962 г., он часто воевал с его художественным руководителем, Лусией Чейз, и давал волю гневу: из-за кое-как сляпанной рекламной статьи (в Chicago Tribune его назвали «Рудольфом Дугласом») он впал в уныние на целую неделю. Потом он вынужден был отменить один спектакль из-за сильной простуды, что едва ли улучшило его «раздражение», но, по крайней мере, к тому времени Эрик настолько взял себя в руки, что смог поддержать его, поделиться с ним своей силой: «Мое милое прекрасное чудовище… Не обижайся на глупых бюрократов… и людей. Сядь и отдохни, когда они предпочитают не понимать тебя… и смотри на них в упор, пока они не сделают так, как лучше для тебя».

Дебют Рудольфа с труппой «Американский театр балета» должен был стать для него вехой – по крайней мере, возможностью исполнить не просто первое для себя произведение Баланчина, но и то, которое произвело на него столь сильное впечатление в России. Он даже должен был выйти на сцену с той же балериной, уроженкой Чили Лупе Серрано, известной своей мощной техникой. Роли его обучал сам Эрик; он должен был стать современной инкарнацией принца Петипа, а партию следовало исполнять на головокружительной скорости. Но, обнаружив, что в произведении Баланчина недостает санкт-петербургского адажио, Рудольф решил снова вставить его, представив вариации в таком преувеличенном рубато, что Серрано говорит: «Это не был Баланчин, каким я его знала». Последовательность тур-ан-лер, перемежаемых пируэтами, стала такой тяжелой, что Рудольфу с трудом удавалось сохранять самообладание. Даже преданная Мод Гослинг, увидев любительскую съемку «Темы с вариациями», заметила, что Рудольф «был повсюду».

Проведя несколько дней с Эриком в Нью-Йорке, Рудольф вернулся в Лондон. За ним последовала кипа писем. Руководство «Австралийского балета» умоляло Эрика вернуться весной; кроме того, Баланчин предлагал ему снова вступить в труппу «Нью-Йорк Сити балет» полгода спустя. Это означало, что им предстоит провести еще год вдали друг от друга. По мнению Сьюз Уолд, такое положение подходило Эрику гораздо лучше, чем он готов был признать. «Если ты в глубине души боишься сильных эмоций и не уверен в прочных отношениях, гораздо легче любить на расстоянии. Так обходишься без повседневной рутины». Конечно, трубадурский стиль писем Эрика, «мечтавшего, что скоро… мои мечты или наши мечты станут явью… Я нахожусь под волшебным заклятием… я испытываю голод и жажду по тебе во всех смыслах» – говорит о несколько напускной тоске: временами она слишком красноречива, чтобы быть настоящей. О письмах Рудольфа судить труднее, потому что обнародованы лишь две его записки (что предполагает, что только Эрик выполнил условие, о котором они когда-то договорились: уничтожать письма друг друга). Недатированные, неоконченные и неотправленные, они нашлись в кипе корреспонденции Эрика, которую Рудольф хранил в чемодане с разрозненными бумагами в доме Гослингов. В одном письме есть такие строки: «Мой милый, единственный человек на свете, я говорил с тобой только утром и по-прежнему не могу не думать о тебе. Я совершенно потерян и одинок и никакого удовлетворения, я совсем [неразб.] той жизни, какой я заслуживаю. Наше положение возможно… трудно, и для тебя тоже нелегко [неразб.]. Я все же надеюсь, что существует способ быть вместе и даже работать. Мне очень нужно видеть тебя, чувствовать, смотреть… Ты суть моего мира… бери мою жизнь, если хочешь, ты так дорог мне, что я не [знаю?] что еще тебе предложить. У меня очень странное настроение, не знаю почему, может быть, из-за твоего грустного голоса, или музыки, или после представления [неразб.] я, наверное, думаю всегда».

Должно быть, Рудольф упоминал это письмо в разговоре по телефону, потому что в своем ответе от 17 января 1963 г. Эрик просит присылать ему все, что Рудольф пишет – «пусть даже безумное или истерическое».

«Нам нечего скрывать друг от друга… Милый, я люблю тебя не только… как идеал или волнующую идею, но я люблю тебя за все, что и кто ты есть… Я рад, что мы не похожи на большинство «нормальных» людей, которые не сильны и не слабы. Нас ждет что-то еще прекраснее, а может быть, нас ждет и великое страдание, но прошу тебя, милый, давай делить все, что будет. Давай смотреть будущему в лицо вместе, давай не будем одинокими… Я нашел тебя, надеюсь, что и ты нашел меня».