Рудольф Нуреев. Жизнь

Унаследовав предпринимательские навыки от отца, Франк все время сохранял свою независимость; он намекал, что хочет пробиться сам. Зато Роберт был готов всецело пожертвовать собой ради Рудольфа. «Он хорошо подходил Рудольфу. Он умел все делать», – говорит Шарль Жюд. В самом деле, он был необычайно умелым. Он следил за гастрольными приготовлениями, бронировал столики в ресторанах, устраивал званые ужины в «Дакоте», искал партитуры в библиотеке Гарварда и даже брал на себя роль неофициального пресс-атташе. «Я был связующим звеном между Рудольфом и «Сьюзивузи» [Эйлин Меле, которая вела ежедневную светскую колонку «Сьюзи» в The Washington Post]. И в то время как Франк предпочитал видеться с Рудольфом наедине – «Меня совершенно не волновала светская жизнь», – Роберту больше всего нравилось в обществе тех, кого Мод называла «богатыми дамочками Рудольфа». «Он просто растворялся, стараясь привести всех в гармонию с Нуреевым», – заметила Виолетт Верди. Роберт был, как он прекрасно понимал, «рабом Рудольфа», но признает, что согласился на такую роль добровольно. Кроме того, как заметил Рудольф, «быть рабом значит, что делаешь что-то без удовольствия», а Роберт был очарован новой жизнью. «То были замечательные годы. Мне было двадцать пять, я колесил по всему свету, писал книги и любил быть с Рудольфом – не думаю, что что-то могло быть лучше». В летний отпуск в 1980 г. они снова отправились в круиз по греческим островам и побережью Турции на яхте Перри Эмбирикоса. Рудольф любил яхты; в отличие от огромного лайнера «Атлантис II», «Аспазия» была шлюпом, вмещавшем десять человек. В тот раз с ними были Гослинги, и Найджел отмечал особенно памятные образы Рудольфа: «В мятой соломенной шляпе, джерси и крошечных плавках он стоял в порту, любовался, как мальчик прыгал со скалы в воду, потрясая местных жителей, но сам того не ведая… Р. занимался у станка на палубе после заката, и на него глазели десяток ребятишек на пристани». Днем они плавали в пустынных лесистых бухтах и лазили вслед за Рудольфом по «фантастическим склонам», где присматривали места, на которых можно построить дом. Он уже решил, что в Турции, с ее грунтовыми дорогами и маленькими деревянными домами, «пахнет домом», и сказал Гослингам, что задний двор одного крошечного кафе – «заросший цветущими вьюнками, цыплятами и деревянными сараями» – очень похож на двор за его избой в Башкирии. Он изумлялся, сколько слов – в том числе имена его родственников – звучат по-татарски так же. «Фарида» – это «Фериде»; «Хамит» или «Хамитола» – очень распространенное имя; «Резеда» – это «Решиде»; «Гузель» значит «красивая», – говорила его турецкая приятельница Ясемин Пиринччиоглу. Он вспоминал Уфу всякий раз, как видел, что люди сидят на подушках на полу; крестьянки на ходу пряли шерсть или несли воду в двух котелках, подвешенных на палке, которую они несли на плечах, – «совсем как моя мать». Ближе к концу путешествия у них была одна крайне тяжелая ночь, когда Рудольф как будто решил напомнить всем о своем превращении из крестьянского мальчика в суперзвезду. Вместо того чтобы ужинать на яхте, как в предыдущие вечера, когда они ели дикого кабана, убитого капитаном, все отправились в кафе у воды вместе с командой, местным священником, директором школы и полицейским. Когда оказалось, что в меню ничего нет, кроме жирной рыбки и хлеба, Рудольф, который заметил более соблазнительную провизию в кафе напротив, внезапно встал и вышел. Как записал в дневнике Найджел: «Ужин закончился в полном замешательстве. Когда мы направились на яхту, мы прошли мимо Р., который в одиночестве сидел в своем кафе и доедал большую рыбину. Он заговорил было, но Эмбирикос, который тоже успел напиться, рявкнул ему, что это непростительно, заперся в своей каюте и не выходил, пока Рудольф через сутки не ушел… Р. просто сказал: «Он не заботился обо мне как надо». Он был одиноким героем байроновского типа, мизантропом, которому «равны падения и взлет, / Лишь бы из тех, среди кого живет / И разделять чью долю осужден, – Добром иль злом мог выделиться он». Однако подобные происшествия показывали и нигилизм, который все больше проявлялся у Рудольфа, сознание абсурдности общественных условностей. В тот отпуск он увлекался «Дневником писателя» Достоевского. «Таскал его повсюду, – вспоминал Найджел, – читал урывками на палубе, в каюте, на пляже, среди сосен и в горах», и книга подпитывала растущую в нем горечь по отношению к миру, убеждение, что и с ним, как с писателем, «обошлись несправедливо».