Руфь

Онѣ принесли для Руфи чай, очень вкусно сервированный по понятіямъ, господствовавшимъ въ этомъ гостепріимномъ, но незатѣйливомъ домѣ. Къ чаю было подано столько яствъ, что это обиліе скорѣе возбуждало отвращеніе, нежели апетитъ. Но доброта, съ которою ласковая, краснощокая служанка уговаривала Руфь покушать и выговоры мистриссъ Морганъ за то, что она не прикоснулась къ жаренымъ тартинкамъ (для которыхъ по собственному распоряженію хозяйки не пожалѣли масла), оказали ей болѣе пользы, нежели самый чай. Она стала надѣяться и нетерпѣливо ждать утра, когда надежда ея могла осуществиться. Напрасно говорили ей, что комната, гдѣ она провела день, находилась къ ея услугамъ; она не сказала ни слова, но не ложилась въ эту ночь, когда рѣшался вопросъ о жизни и смерти. Она стремилась душою въ комнату больного, пока не утихло все въ шумномъ домѣ, прислушиваясь къ бѣготни около этой недоступной для нея комнаты, и къ повелительнымъ, хотя сдержаннымъ до шопота голосамъ, требовавшимъ то того, то другого. Потомъ все стихло. Полагая, что всѣ заснули, кромѣ сидѣльщиковъ у больного, Руфь проскользнула въ коридоръ. На противоположной стѣнѣ его находились два окна, проложенныя въ толстой, каменной стѣнѣ; на подоконникахъ стояли горшки съ геранью, которая разрослась густо и безыскуственно и заслонила свѣтъ. Ближайшее къ комнатѣ Беллингема окно было отворено и ночной вѣтерокъ врывался въ него теплою, ароматическою струею, не нарушавшею общей тишины. Время было лѣтнее и по ночамъ не темнѣло до мглы; свѣтъ только померкалъ и предметы теряли свои краски, но формы ихъ оставались ясными для глазъ. Продолговатая форма блѣднаго, испещреннаго тѣнями свѣта лежала на гладкой стѣнѣ, противъ оконъ; тѣни обозначали формы растенія, казавшіяся тутъ граціознѣе чѣмъ въ дѣйствительности. Руфь пробиралась тамъ гдѣ не было свѣта. Она сѣла на полу у самой двери; вся душа ея перешла въ слухъ, но все оставалось тихо, только сердце ея билось сильнымъ, тяжолымъ и мѣрнымъ стукомъ молотка. Ей хотѣлось бы остановить этотъ рѣзкій, несмолкаемый стукъ. Ей послышался шелестъ шолковаго платья и подумалось, что не слѣдовало бы носить такое въ комнатѣ у больного. Всѣ ея мысли до такой степени сосредоточились на заботѣ о немъ, что она чувствовала тоже что и онъ. Шелестъ произошолъ вѣроятно отъ какого-нибудь движенія сидѣлки при больномъ, потомучто вслѣдъ за этимъ снова наступала мертвая тишина. Легкій вѣтерокъ проносился въ горы, пролеталъ съ протяжнымъ, отдаленнымъ воплемъ между ихъ извилинами, и теряясь въ нихъ, болѣе не возвращался. А сердце Руфи все стучало. Тихо, какъ видѣніе, поднялась она съ мѣста и подошла къ открытому окну, пробуя отвлечься отъ нервнаго прислушиванья къ этому вѣчно-повторяющемуся звуку. Вокругъ, подъ тихимъ небомъ, подернутымъ скорѣе туманомъ, чѣмъ облакомъ, возставали высокіе, темные силуэты горъ, запиравшихъ селеніе какъ гнѣздо. Они стояли подобно исполинамъ, подобно торжественнымъ сторожамъ на рубежѣ земли и времени. Тамъ и сямъ круглая, черная тѣнь напоминала Руфи какое-нибудь ущелье, гдѣ она бродила съ милымъ, среди солнца и веселья. Ей подумалось, что природа эта, какъ очарованная, заснула въ вѣчномъ счастьи и покоѣ; что въ такую прелестную страну не должно бы закрадываться ни горя, ни страданій: все это должно бы исчезать передъ лицомъ величественныхъ, горныхъ стражей. Но теперь она узнала, что земля не имѣетъ ограды, которая охраняла бы ее отъ смерти. Какъ молнія слетаетъ она съ неба, и въ домъ, охраняемый горами, и въ городской чердакъ, и во дворецъ, и въ хижину.

Къ дому примыкалъ садъ, днемъ довольно красивый, потомучто въ грязи, гдѣ онъ былъ разведенъ, все отлично всходило и цвѣло, несмотря на недостатокъ ухода. Бѣлыя розы всю ночь бѣлѣли на темныхъ кустахъ; красныя терялись въ тѣни. Между садомъ и горами разстилался зеленый лугъ; Руфь всматривалась въ сѣрую тьму, пока привыкшій глазъ ея не сталъ отличать всѣ контуры предметовъ. Послышалось щебетанье маленькой, безпокойной птички, заявлявшей свою безсоницу изъ гнѣзда, скрытаго въ плющѣ, разросшемся по стѣнамъ дома; но мать прикрыла ее теплыми крылышками и птичка умолкла. Вскорѣ однако многія птички, почуявъ приближеніе зори, начали перепархивать и громко щебетать въ листьяхъ. На самомъ горизонтѣ образовалось изъ тумана серебристое облачко, повисшее на краю неба; потомъ это облачко растянулось въ бѣловатыя хлопья и вдругъ побагровѣло; горныя вершины вознеслись къ нему подъ сѣнь Бога. Багряное, огненное солнце словно выскочило на горизонтъ и тотчасъ раздался радостный хоръ тысячи птицъ, и съ земли понесся тихій, таинственный гулъ; шопотливый вѣтеръ вышелъ изъ своей засады по ущельямъ и разсѣлинамъ горы и пронесся по зашумѣвшей травѣ и по деревьямъ, будя почки цвѣтовъ къ жизни настоящаго дня.