Руфь Танненбаум

Шел уже третий час ночи, когда состав остановился на станции. Сначала ему показалось, что на этот раз поезд прибыл без охраны, чего прежде не бывало, но потом, через несколько минут, в течение которых ничего не происходило, из первого за локомотивом вагона вылезло четверо в стельку пьяных усташей. Одного тут же начало рвать, остальные держались так, как будто не понимают, куда приехали, – настолько они напились. Машинист высунулся из окошка посмотреть, не подаст ли ему кто-нибудь хоть какой-то знак: продолжить движение в сторону Ясеноваца или куда-то еще, куда им надо. Видимо, и ему надоела уже вся эта никому не нужная конспирация, которая с самого начала пропитала независимое хорватское государство и все его институты – от почты и товарных поездов до самого верха, из-за чего все спотыкалось, застревало, останавливалось, сворачивало на второстепенные или тупиковые пути и в целом действовало медленнее и хуже, чем было бы без этой глубокой конспирации, из-за которой даже машинист поезда не должен знать, куда он ведет состав.

Но Радослава Мориня государственные вопросы пока не мучили. Как бы ни изменилась его жизнь в Новской, он все еще был лишь стрелочником, которого больше всего интересовало, в какую сторону направить состав и через какое время.

Он подошел к усташам спросить, как долго поезд пробудет на станции, потому что, если он остается до утра, его нужно отогнать на запасные пути. Самый вменяемый из них, логорник[121]Муламуич, развел руками и ответил, что никто из них четверых этого не знает. Знал пятый, полковник домобранства[122], но он исчез. Как исчез? Так и исчез, нет его. Может быть, отошел облегчиться и не вернулся.

– Надо было сразу глотку ему перерезать, – прорычал Муламуич, – пока была такая возможность, а теперь поздно. Ищи-свищи. Так всегда и бывает, когда командовать усташами назначают домобрана.

Радослав тогда не понял, почему и куда сбежал домобранский полковник, но как только логорник упомянул глотку, которую следовало перерезать, ему стало ясно, что полковник в чем-то сильно провинился. А для Радослава этого всегда было достаточно, чтобы больше не задавать вопросов. Он не из тех, кто будет заниматься измерением человеческой вины и определением того, кто грешник, который пойдет на убой наподобие поросенка Матузича, а кто отделается пинком под зад. Дело Радослава молиться и регулярно исповедоваться в своих грехах, а вину пусть взвешивает наш добрый Бог и те, кто по воле поглавника назначен Богу в этом помогать.

И пока он так разговаривал с Муламуичем, вдруг с шумом открылась дверь одного из вагонов, и оттуда на перрон выскочила какая-то фигура. Логорник открыл рот, словно не поверив в то, что видит, и тут же заорал:

– Винтовку, где моя винтовка! Хватай бандита, убей его!

Тот, который блевал, только поднял голову и тупо глянул на логорника, двое других вели себя не более трезво. Один из них облегчался на локомотив, другой просто удивлялся.

– Убей бандита! – еще раз выкрикнул логорник и побежал, но тут же споткнулся и рухнул на перрон.

И пока он лежал, Радослав Моринь вытащил пистолет, прицелился и выстрелил.

Бандит в этот момент был уже далеко – ему оставалось всего два шага до угла здания станции, за которым он стал бы недосягаем, так что свой первый в жизни выстрел Радослав сделал, и не надеясь, что попадет.

Но так, как попал он, не смог бы попасть даже самый меткий стрелок на свете – точно в центр затылка.

Бандитом была женщина, точнее, молодая девушка, но узнать, насколько она молода, было невозможно, потому что на выходе пуля изуродовала ей половину лица. Радослав удивился тому, как мала, чуть больше горошины, была рана, через которую пуля вошла, и как велика она оказалась на выходе.

Перекрестился Радослав и помолился Богу!

В этот момент он согласился бы принять на себя и муки ада, и огонь вечный, и то, чтобы его распяли посреди Голгофы так же, как Сына Божьего, согласился бы на вечные страдания – и свои и всех, кого он в этой жизни любил, любовью мужской, любовью братской, сыновней и отцовской, только бы не спускать курок, только бы не убивать бандита, только бы не устанавливать справедливость, пусть даже та женщина была виновна во всем зле мира.

А потом он вернулся к поезду, ноги без всякой ясной причины привели его к вагону, из которого выскочила девушка. Дверь его все еще была широко открыта, и Радослав увидел всех тех людей, что стояли в битком набитом вагоне в одной-двух пядях от перрона. Они могли выпрыгнуть, могли побежать, как побежала девушка, но выглядели они так, как люди, которые еще никогда не убегали и потому не знали, как это делается. Некоторые были одеты как для вечерней прогулки по Илице: темный добротный костюм, бабочка; на других были халаты продавцов или черные чиновничьи нарукавники, защищающие от грязи рукава рубашки. Были там и гимназисты в круглых очках с позолоченными оправами, спортсмены в майках «Сокола», пожилые господа в вязаных домашних кофтах на пуговицах и с давно вышедшими из моды венскими галстуками.

И никто, кроме той девушки, не выпрыгнул.