Руфь Танненбаум

На ступеньках у входа в дом они столкнулись с Мареком Павлетичем, соседским сыном. С тем самым Мареком Павлетичем, для которого Руфь подписала не меньше чем две сотни своих фотографий. Сначала он попросил подписать пять-шесть, сказал, что это для его школьных друзей, потом пришел за новыми подписями – для невесты и ее семьи, для бабушки (та живет в Беловаре), потом для дедушки (он на Корчуле), и для дяди Юрая и тети Мирцы, и потом уже начал по два раза в день звонить в дверь и просить, чтобы Руфь подписывала еще и еще. А когда это стало уже совсем нестерпимым, Ивка и спросила его прямо: скажи мне, Марек, зачем тебе столько фотографий Руфи? Марек смутился, покраснел, ему захотелось провалиться сквозь землю – папу уволили с работы, нам нечего есть, и я продаю фотографии Руфи! Ивка чуть не заплакала, а может, и заплакала, потому что пускала слезу каждый раз, когда излагала эту историю в ХНТ[118], и тут же велела Руфи подписать и подарить Мареку все свои фотографии. Несчастный мальчик был голоден, глаза у него были вот такими! – рассказывала Ивка госпоже Херм или балетмейстеру Штефанацу, и при этом широко раскрывала свои и без того огромные глаза, которые в такие моменты сверкали, как два глубоких горных озера, как две пропасти, от которой ужаснется любая нежная мужская душа; и ведь Ловро Штефанац действительно вскрикнул от страха – госпожа Танненбаум, если вы еще раз сделаете вот так вашими глазами, то моя судьба будет на вашей совести! А это вам не мелочь какая-нибудь, это не так просто, хлопал Ловро своими черными ресницами, – это то же, что брать на свою совесть судьбу Джульетты.

Да и не двести своих фотографий подписала Руфь для Марека, а все триста, а может, и четыреста!

А сейчас он прошел мимо них, и было похоже, что ему неприятно. Мое почтение, госпожа Ивка, и вам, барышня Руфь, – и пулей выскочил на улицу, как будто очень спешит. Раньше этот заикающийся Марек Павлетич всегда хотел постоять с ними, поговорить, и Ивке с трудом удавалось от него отделаться. Этот бедняга положил глаз на Руфь, влюбился, огурец прыщавый, шутила над ним Руфь, а однажды подстерег Ивку, когда та возвращалась с рынка, и сказал ей:

– Госпожа Ивка, если бы вы отдали мне руку вашей дочки, мне бы не мешало то, что она еврейка. Если бы вам было важно, я бы тоже стал евреем, только бы вы отдали мне ее руку. От всего сердца прошу у вас, госпожа Ивка, ее руки…

Ох, как же Ивка смеялась над этим сватовством Марека! А когда она рассказала про это его маме, госпоже Павлетич, сгорбленной и помятой Симониде, которая была ни больше ни меньше как сербкой из Валева, госпожа Павлетич почти что оскорбилась.

– Вы считаете, что мой сын недостаточно хорош для вашей дочери? – рассердилась она.

Да это же ясно как день, подумала Ивка, но соблюла приличия и промолчала. Так вот этот заика Марек Павлетич, огурец прыщавый, сейчас удрал от них, и у мамы Ивки сразу разболелась голова.

Тут неожиданно вернулся домой Соломон.

Он был пьян. Что такое, Господи, он пьян в то время, когда должен быть на работе!

А он смеялся, рыгал, громко пердел, папа Мони, грязный Мони, и Руфь, сказав «фу», убежала на кухню. Но папа Мони вопил так, что его было слышно даже на улице.

Напился он потому, что не знал, что ему с собой делать.

Он зашел в пивную к Иво Вишанину, где на стене висел чей-то новый портрет.

Двести грамм лозовачи с Виса[119], сказал он и спросил, кто там на портрете.

Как это ты не знаешь, рассердился Иво, даже ты должен его знать.

Хорошо еще, что никого нет и никто не слышит, что ты не знаешь, что это.

Доктор Анте Павелич, вождь и поглавник всего хорватского рода и народа.

Он более велик, чем король Томислава дар Божий, отец и брат.

Мачек рядом с нашим Анте – ноль и гнида, а Радич был белградским слугой, и получил то, что заслужил. На других не нужно и слова тратить.

Этот на портрете – первый из хорватов, соль хорватского рода и народа,

Отец родины и мать хорватского отечества, главное имя среди всех имен хорватских.

Он первый рядом с Иисусом и Магометом,

Перед ним падут на колени епископы, перед ним падет и святой отец Римской церкви. Перед доктором Павеличем исчезнет схизма,

Как исчезнут крыши из соломы, исчезнут сербы, Белград сгорит перед ним,

И до самого Черного моря простирается святая земля Хорватия.

А теперь повтори, Соломон несчастный, все, что я тебе сказал,

Потому что когда придут сюда люди, ты должен будешь сказать им, кто это там на портрете.

Так Иво Вишанин сказал папе Мони, а тот пил и пил, и напился и ракии, и счастья, потому что Иво Вишанин не дал никакого повода предположить, что поглавник может что-то иметь против евреев. Гореть будет схизма, как соломенная крыша, так он сказал. А у евреев со схизмой нет ничего общего.

Позже приходили люди, и папа Мони каждому повторял Ивину литанию поглавнику. Некоторые удивленно смотрели на него, другие заказывали для него еще ракии, только бы он, Соломон Танненбаум, повторил, кто первый рядом с Иисусом и Магометом.

– Но почему ты не на работе? – спросила его Ивка.