Руфь Танненбаум

– Ква-тер-ник, – громко произносил по слогам Мони, – Кватерник, Кватерник, Кватерник, – повторял он и утешал себя тем, что это имя звучит не опасно. Кватерник, это все равно как сказать «король Томислав», это приятный сентиментальный и патетический факт национальной истории.

Один Бог знает, кто первым вспомнил австро-венгерского полковника, который еще тогда, в том давнем 1918 году, выглядел как хорошо сохранившаяся кукла, имитирующая труп из реквизита Хорватского национального театра. Его боевую стезю в одной из своих антизагребских газетных атак верно описал господин Крлежа, обвинив Кватерника в те тяжелые времена в том, что тот в борьбе против сербов выдвинулся в первые ряды. Тогда еще молодой сорванец, Крлежа устроил скандал во время чаепития в «Загребском Соколе», почти потребовав, чтобы полковника Кватерника расстреляли именем новой югославской власти и ее революционных принципов. Наши граждане пришли в ужас: неужели настали такие времена, когда сопляк-дезертир получил право призывать к порядку авторитетных господ полковников? По правде сказать, они разволновались не столько из-за того, что к гражданской смерти был приговорен именно Славко Кватерник, их возмутил сам принцип. Сливки нашего общества всегда были очень чувствительны к принципам. Они, в частности, чувствовали, что если сегодня очередь Кватерника, то завтра придет очередь и всех тех, кто преданно служил императору и королю Францу-Иосифу I, а сейчас сопляк Крлежа мешает им продолжить столь же верно служить королю Петру I и его сыну Александру. Славко Кватерник в том 1918 году был олицетворением загребской законопослушности и благонадежности, а господин Крлежа эту законопослушность и благонадежность амбициозно отвергал.

Интересно, не наложили ли в штаны господин Крлежа и его православная мадам в этот ясный хорватский день?

– Божественное провидение, и воля нашего союзника, и полная страданий многовековая борьба хорватского народа, и огромное самопожертвование нашего поглавника доктора Антуна Павелича и усташского движения в стране и за ее границами привели к тому, что сегодня накануне Воскресения Божьего Сына воскресло и наше независимое хорватское государство! – высокопарно пищал Кватер-ник, но в его писке звучало скорее епископское носовое сопрано, чем офицерская твердость. Военачальник Славко распевал так, будто обращается к огненно-красным шестикрылым серафимам, а не к немногочисленному, но гордому хорватскому люду, который живет в основном по колено в грязи, которому пот заливает глаза, и тех возвышенных фраз, которыми угощает его Кватерник, он просто не слышит.

Ивка прикрывала рукой полуоткрытый рот, и казалось, что в любой момент она может крикнуть. Руфь вернулась из театра раньше обычного. Микоци отменил все репетиции на эту неделю, а до следующей будет видно, кто где и где кому место в этой новой народной беде, которая уже называется государством.

Так он сказал, а потом подошел к Руфи и обнял ее на глазах у всего театра.

– Мама, все так хлопали. Даже Бинички хлопал, а ты ведь знаешь, что он меня не любит. А госпожа Ференчак заплакала… – трещала Руфь.

Ивка и не слышала, что рассказывает ей девочка, – она по-прежнему прикрывала рот и хватала воздух, чувствовала какой-то новый страх, который был ей совершенно незнаком, и удивлялась этому своему страху. Так же как в свое время появился новый крем против детской сыпи, царьградские финики, новейшие парижские духи с ароматом корицы и ноткой высокомерия, сейчас, десятого апреля, ближе к вечеру, после речи полковника Славко Кватерника – полковника, а еще и Кватерника, эти рифмы типичны для хорватской лирической поэзии, – появился страх, новый, какого до сих пор не было в каталоге загребских страхов. У этого страха было лицо хорошо сохранившегося австро-венгерского покойника, говорил он высоким голосом состарившегося венского юноши, слова располагал в соответствии с синтаксисом фраз на немецком и воняло от него глубокой и страшной провинцией, где резать домашних животных – бытовая необходимость, а резать людей – религиозный ритуал и акт посвящения.

Некоторое время она сдерживалась, чтобы не закричать, но потом больше не смогла издать ни звука.