Руфь Танненбаум

Однако хуже всего было то, что Авраам Зингер большую часть времени умирал без надежды. У него, который всю жизнь верил и был в этом непоколебим, почти беспощаден, болезнь отнимала мысль о Боге. Происходило это примерно так же, как тогда, когда он забыл, что продал свою лавку. Он дрожал от страха перед своим земным концом, и напрасно госпожа Штерн напоминала ему о вере, напрасно произносила молитвы и приносила ему священные книги – в такие моменты, которые, к сожалению, часто стали растягиваться во времени, Авраам был очень необычным безбожником. Хотя он знал, что книга в руках госпожи Штерн называется Талмуд и что это еврейское собрание законов, правил и толкований Торы, хотя он знал, что и сам он еврей в океане тех, кто не евреи, и что госпожа Штерн тоже еврейка и в ее присутствии можно сказать всё, Авраам Зингер не понимал, что есть Бог. Не мог представить себе, что существует какая-то истина вне истины о его собственном страдании.

Самым большим страданием для него был страх, что госпожа Штерн увидит его голым или что он окажется перед ней в унизительном положении.

Он продержался месяц. Ему удавалось добрести до уборной, снять грязную рубашку и надеть чистую и побрызгать водой лицо, чтобы госпожа Штерн подумала, что он умылся, но однажды утром он проснулся обделавшимся. Она почувствовала вонь, как только вошла в комнату, и расплакалась. Он просил ее выйти, говорил, что сам справится с тем, что наделал. В то утро он был разгневан:

– Я же вам сказал не покупать албанские баклажаны! – кричал он. – Это все из-за албанских баклажанов! Я вас уволю, госпожа Штерн, выгоню на улицу, и делайте, что хотите! Вы вообще не цените то, что я для вас сделал. Купили албанские баклажаны, потому что они дешевле, захотели сэкономить два-три динара и положить их себе в карман. Думаете, я не знаю, что вы меня обкрадываете, думаете, я слепой?

Она плакала, а по комнате распространялась все более сильная вонь. Авраам размахивал руками, угрожал судом и полицией и подпрыгивал на кровати. Казалось, он теряет рассудок, хотя на самом деле он просто искал выход из этой страшной ситуации. Знал, что не может встать с кровать, поменять постельное белье и помыться. Кричал и оскорблял госпожу Штерн, потому что ему хотелось как можно дальше оттянуть неизбежный момент, когда он, добрый и приличный господин Зингер, будет вынужден предстать перед госпожой Штерн в постыдном и грязном виде.

Умер он восемь месяцев спустя, в первых числах марта 1941 года.

Все это время он каждый день лежал на длинном и узком дубовом столе, ждал, когда она смажет бальзамом болезненные пролежни и потом спеленает его, как младенца. Он смотрел в потолок и пытался понять, что из того, что он помнит, было видением, а что произошло на самом деле. Существовало ли оно вообще, что это было, как и когда закончилась та короткая и пестрая жизнь, в которой Никола Маленький и госпожа Штерн не укладывали его два раза в день, утром и вечером, на этот стол и не обтирали влажными губками, как некую тяжелую, хрупкую и ужасающе бесполезную вещь? В его голове сцены из лавки на Месничкой улице перемешивались с запахами синагоги на Пражской и со звуками голосов на загребском вокзале. У него были жена и дочь. Действительно ли все это было и почему та жизнь была такой короткой, короче дня, а эта, на деревянном столе, длится так долго, настолько долго, что он к ней привык, и ему кажется, что она единственная и что так и должно быть, и никогда не было иначе.

Кто решил, что должно быть именно так? Бог?

Иногда Авраам вспоминал Бога, а иногда Бог был заплаканным пустым словом госпожи Штерн.

Ивка несколько раз его навестила. То ли он ее больше не узнавал, то ли делал вид, что не узнает. Хвалил ее юбку и туфли, удивлялся Ивкиной парижской шляпке и расспрашивал, действительно ли самыми лучшими дамскими шляпками в королевстве все еще считаются те самые, от чеха Хлпке, в Сараеве, на улице короля Александра, рядом с той кондитерской.

– А что, господин Гитлер уже совсем уничтожил немецкую моду? Знаете, дорогая госпожа, у немцев, что касается одежды, никогда не было хорошего вкуса. А у немок тем более. Они никогда не могли сравниться с итальянскими, французскими или венскими дамами. Они, простите, если, может быть, и вы вдруг немецкого происхождения, всегда выглядели как типичные баварские крестьянки. У немок все разговоры об эстетике начинаются и заканчиваются на красоте их больших пестрых коров и их большого пестрого кафедрального собора в Кёльне. Я не говорю, что немцы не преуспели в чем-нибудь другом, например в строительстве орга`нов и танков, – безусловно, в философии и музыке тоже, но глаза немцев, дорогая госпожа, не видят красоты этого мира. Простите еще раз, если и вы немка, но это для вас и господина Гитлера главная проблема. Он, как и его народ, в эстетическом смысле слеп.