Руфь Танненбаум

Он попросил, чтобы госпожа Штерн оставила их с глазу на глаз, и после этого спросил Антуна, существует ли такое лекарство – не важно, сколько оно стоит, – которое придало бы ему силы настолько, чтобы раз в неделю он мог сам переодеваться и сам добираться до уборной. Он не хочет продолжения жизни, он может вытерпеть самые страшные боли, и было бы справедливо, если бы ему прописали такое лекарство, с которым он сможет добираться до уборной.

Боже милосердный, такой умный человек, а расспрашивает о таких лекарствах, пожаловался позже Вайсбергер госпоже Штерн. Она посмотрела на него холодно и сказала ему, что он жесток и что он забыл, что господин Зингер любил его как брата.

– Не пожелала бы я вам, чтобы вы когда-нибудь пережили то же, что и Авраам. Нет, ни за что бы я вам такого не пожелала. А теперь уходите, прошу вас!

Но Антун Вайсбергер тогда не ушел. Молча и опустив глаза, вернулся в комнату больного. Авраам ему улыбнулся.

– Значит, все совсем плохо? Я думал, ты ушел, и сказал себе: хорошо, раз он был так недолго и ушел не попрощавшись, значит, со мной лучше, чем мне кажется. Но ты вернулся. Я ухожу, ведь так?

– Ты должен был знать это лучше меня. Я, в сущности, даже не уверен, что понимаю, чем ты болен.

– И ты не можешь мне толком помочь?

– Авраам…

– Значит, не можешь. Раз ты начинаешь с моего имени, значит, помочь мне не можешь.

– Могу дать тебе морфий, если понадобится.

– Это прекрасно. Говорят, что это действительно прекрасно. Но становится ужасно, когда превращается у человека в привычку и без морфия он уже не может. Мне это не грозит, у меня нет времени приобретать новые привычки. Антун, друг мой! – вдруг обратился он к нему.

– Я слушаю.

– Прошу, пообещай мне кое-что. Никогда, ни за что, никому не выдавай, кто ты и чей ты, – выговорил Авраам слово за словом, глядя ему в глаза, чтобы Антун Вайсбергер отнесся к сказанному серьезно. Он хотел, чтобы эти слова отпечатались в его памяти, как бывает, когда отец говорит ребенку, чтобы тот, когда будет идти в школу, не подходил к обрыву.

Антун кивнул.

– Вообще никому! – повторил Авраам.

– Никому! – ответил Антун Вайсбергер.

Вот как-то так они и расстались. Зингер до конца разговора был в ясном уме, но как только доктор ушел, снова начал понемногу впадать в странности. Потребовал у госпожи Штерн, чтобы она проверила в бухгалтерской книге за 1887 год, выплачены ли Тимотии Будисавлевичу из Кореницы долги за два вагона картофеля из Лики[109], плюс перевозка и разгрузка в Загребе. Она попробовала было сказать ему, что в этом нет смысла, но Авраам принялся кричать так, как никогда раньше, и она, чтобы его успокоить, принесла книгу за 1887 год и начала листать и искать имя Тимотия Будисавлевича.

– Госпожа Штерн, вы пытаетесь меня обмануть! Перелистали первые три месяца так, как будто ничего и не происходило, а в 1887 году, к началу апреля, оптовый товарооборот был больше, чем он будет в тридцатые годы с января по декабрь. Кто подговорил вас, госпожа Штерн, попробовать меня обмануть? За те три месяца было упомянуто по меньшей мере три сотни имен, но если листать так, как делали это вы, невозможно увидеть, есть ли среди них Тимотие Будисавлевич, по прозвищу Мита, оптовый торговец мясом и овощами из Кореницы. Так что начните-ка вы сначала, будьте любезны.

Он не мог успокоиться до тех пор, пока в записи от 3 августа 1887 года она не нашла, что Т. Будисавлевичу возвращены долги за два вагона картофеля, плюс перевозка и разгрузка, и за двадцать живых ягнят.

– Какое счастье! – вздохнул он. – Какое счастье, что все записано! Ягнят-то я, как видите, забыл.

После этого он вздохнул и заснул.

Госпожа Штерн теперь никогда не знала, каким Авраам проснется. Иногда он просыпался мягким и тихим – пока не начнет смеркаться, не скажет ни слова, – и казалось, что он вот-вот уйдет. А бывали и такие дни, когда он просыпался в гневе, кричал и был переполнен какой-то горечью, которая пугала госпожу Штерн, потому что она никогда раньше такого за Авраамом не замечала.

Чаще всего он появлялся из сна потерянным и испуганным. Нередко она обнаруживала его в постели плачущим, потому что во сне Авраам забывал, в каком он состоянии, и первое, о чем думал, проснувшись, было, например, что сегодня он поедет на поезде в Самобор, если будет хорошая погода. Его печалила мысль обо всем том, чего он уже никогда в жизни не сможет сделать. Не поедет в Дубровник, не будет участвовать в школьном первенстве по гимнастике в Пече. А обычно, в забытьи или возвращаясь из сна, он вспоминал о самых невероятных вещах. Об играх, в которых он не участвовал уже семь десятков лет, или о местах, в которых он никогда не бывал.