Руфь Танненбаум

Выпив пару рюмок ракии, он рассказал, что сегодня произошло в лагере.

Заключенный Иван Црнопапич, крещеный еврей и коммунист из Митровицы, той, которая в Среме, пожаловался на боли в желудке. А кто поверит еврею, да притом коммунисту, что у него болит желудок! Но доктор Эггерман, на свою и нашу беду, поверил и позвал Црнопапича явиться на осмотр. Велел ему снять рубашку и лечь на стол, а сам принялся щупать его живот. И тут Црнопапич схватил его за горло.

В таком виде они вышли из амбулатории, одной рукой Црнопапич вцепился в голову доктора, в другой, совсем рядом с шеей доктора, у него был шприц с иглой, и так они пошли вдоль стен бараков. Црнопапич требовал, чтобы его выпустили из лагеря, не то он убьет доктора Эггермана.

А Эггерман-то, мать его так, немец, чистокровный, родом из Дрездена! Кто его знает, как и почему он стал работать в лагере, но одно ясно – с его головы не должен упасть ни один волос.

И весь этот цирк с Црнопапичем закончился только недавно! Майе Буждон каким-то образом удалось подкрасться к нему со спины и выстрелить в голову. К счастью, он не успел кольнуть Эггермана шприцем, хотя немец, сука, это заслужил – кто так ведет себя в усташском лагере!

– Ну и ну, – изумился Максим, – надо же, крещеный еврей! Разве не говорил я, что им нельзя верить? Раз еврей, значит, навсегда еврей, ты, Кики, друг мой, согласен?

Кристиан Лав Пендерецки не ответил. Он смтрел усташу Максиму Липовчану прямо в глаза, словно хотел его загипнотизировать, а может, даже и убить. Максим нервно усмехнулся, отвел взгляд и резко протянул руку к кинжалу Кристиана.

– Прекрати! – крикнул тот своим звонким девичьим голосом.

– Дай мне зубочистку, а то пожалеешь, – посерьезнел Максим.

Логорник Муламуич пока еще только смотрел, не вмешивался, но поскольку борьба продолжалась и Кристиан не хотел отдавать свой кинжал даже после того, как сам усташ Бучоглавый сказал «дай», а потом – «дай зубочистку», Муламуич, не глядя на Радослава, спросил его:

– Кто из них двоих прав? Только без мудрствования, скажи, кто прав!

– Никто.

– Не может быть, чтобы никто. Кто прав?

Радославу не нравился этот молодой парень с девичьим голосом и движениями педика, баловень из богатой загребской семьи, которому дядя посылает из Берлина нацистские кинжалы. Таким заносчивым молодцам, соплякам, которые ведут себя вызывающе, но при этом всегда знают, что в случае опасности их задницу обязательно спасут отцы и дяди, Радослав бы мог рассказать, что когда-то давно и у него был сын, и тот сын сейчас был бы жив, если бы Радослав был богат так же, как их отцы.

– Прав Максим.

– Что ты сказал, кто прав, какой Максим?

– Усташ Максим Липовчан прав!

– Э, вот это я рад слышать. А теперь скажи уста-шу Кристиану Лаву Пендерецкому, чтобы он передал усташу Максиму Липовчану кинжал, а в противном случае он будет наказан!

Но Кристиан не дал кинжал ни после того, как Радослав повторил приказ логорника, ни даже после того, как Радослав ударил его по лицу. Глаза Кристиана в тот момент наполнились слезами, но кинжал он не дал.

– Ладно, ладно, – сказал логорник Муламуич, – но это неповиновение мы усташу Пендерецкому запомним.

Тут ситуация вроде бы успокоилась.

Максим на Кристиана больше и не взглянул, потом в какой-то момент Биелич, правда очень стыдливо, попробовал начать разговор, но никто из тех, к кому он обращался, ничего ему не ответил. Когда Радослав хотел что-то сказать, логорник схватил его за руку, и он прикусил язык. Слова Биелича повисали в воздухе, сам он выглядел как утопающий, но за что бы ни схватился, все тонуло вместе с ним.

Эта пытка молчанием продлилась почти два часа. Три-четыре раза Кристиан и Биелич вставали, чтобы уйти, но каждый раз логорник пальцем указывал им сесть и говорил:

– Вам не нравится находиться в обществе настоящих чистокровных хорватов!

Когда около трех часов они снова встали, собираясь уйти, Муламуич вскочил:

– Мое терпение тоже имеет границы!

Схватил Йосипа Биелича за шиворот и повалил на пол.

– Теперь смотри мне в глаза, – кричал он, – в Сараеве никогда не было каллиграфа Музафера Беглербеговича, как не было, клянусь Аллахом, и хафиза Музафера Беглербеговича, ты все это выдумал, чтобы спасти свою еврейскую задницу! Так вот, слушай меня внимательно, Йошуа: я бы пощадил твою жизнь, потому что ты был изворотливым и потому что вовремя сообразил сменить свою веру, но я тебя зарежу, клянусь своей матерью, потому что мою веру ты оскорбил!

С этими словами он вытащил нож, но вместо того чтобы перевернуть Биелича на живот и зарезать по всем правилам, оставил его лежать на спине, чтобы тот смотрел ему в глаза, пока он будет резать его горло, но тут Биелич бессознательно прижал подбородок к груди, и логорнику никак не удавалось добраться до его шеи и перерезать жилы, поэтому вопли, хрипы и клокотание крови длились целых пятнадцать минут, пока парень в конце концов не затих.

– А теперь возьми ты! – он повернулся к Радославу и протянул ему нож.