Руфь Танненбаум

Радослав взял нож, думая, что логорник хочет, чтобы он его вытер, сделал чистым, но заметил, что Максим уже завалил Кристиана Лава Пендерецкого на стол и говорит ему:

– Кики, дорогой, так уж вышло, что произошла одна большая-большая ошибка, которую впоследствии исправит дядя из Берлина, но сейчас мы тебя, понимаешь ли, как агнца Божьего, заколем и принесем в жертву.

И оттянул его голову назад, так что стала видна длинная шея Кристиана и острый кадык, единственный признак его мужественности.

Радослав был сильно пьян, в глазах у него помутилось, его так и тянуло к шее Кристиана, но вовсе не затем, чего от него ждали. Ему, такому пьяному, хотелось этого парня поцеловать. Он подумал, что, должно быть, это всего лишь сон, какой-то страшный сон, которым Господь его искушает, и что он должен противостоять своему грязному страстному желанию, чтобы заслужить себе место в Царстве Небесном.

Одним-единственным движением, легко и быстро, он перерезал горло Кристиана Лава Пендерецкого – тот даже не захрипел.

XXVIII

Боже милосердный, сколько же раз в ту зиму мама Ивка повторила: эх, хоть бы дождаться мне еще одной весны! Та зима была действительно страшной, целые месяцы температура оставалась ниже нуля, не было дров, дыхание превращалось в лед на оконном стекле, а когда бывало, что раз в десять дней выглянет солнце, обе они боялись выйти на улицу, чтобы немного погреться. Вообще-то им никто не запрещал выходить из дома, однако было запрещено появляться к северу от Илицы, находиться в парках, ходить по тротуару, бывать в театрах и кинотеатрах, заходить в кондитерские, и кто знает, что им еще было запрещено, но хуже всего было то, что Руфь отказывалась носить повязку с желтой звездой.

– Ой, госпожа Ивка, да скажите же вы ей, чтобы она надевала эту повязку, моего Блажека удар хватит, если он еще раз увидит ее без звезды! Зачем вам стыдиться, разве эта звезда не ваша? – сказала ей Мицика, бедняжка, которая зарабатывала на жизнь тем, что мыла лестницы чуть не в половине домов по улице Гундулича, а кроме того, ухаживала за мужем, которому из-за сахарной болезни ампутировали ногу.

– Хорошо, скажу! – ответила Ивка, и ей стало как-то тепло и хорошо на душе из-за того, что эта женщина по-прежнему обращается к ней тем же самым извиняющимся тоном, который знаком ей уже двадцать лет и в котором ничего никогда не менялось. Ивка знает, что ни Мицика, ни Блажек не сообщили бы усташам, что Руфь разгуливает без желтой звезды, даже если бы эта опасность довела его до удара, – они перед Ивкой делают вид, что возмущаются Руфью просто для того, чтобы что-то сказать, поговорить с ней, показать, что, невзирая на холод, они еще живы, чтобы и Ивка почувствовала, что она тоже жива.

Мицика и Блажек – последние двое людей, которые замечают и даже каким-то образом приветствуют Ивку Танненбаум. Остальные смотрят сквозь нее, как сквозь стекло, вследствие чего, вскоре после того как забрали Мони, Ивка поняла, что и она сама, и ее дочь стали прозрачными, превратились в чистую воду, которая только чудом не разлилась по улице.

Фрау Миклошич, госпожа гинекологиня, как-то на днях посмотрела сквозь Ивку на витрину с венскими пирожными и восхищенно воскликнула: Муцек, Муцек, дорогой, посмотри какие пирожные с черным шоколадом, – и доктор Миклошич с интересом посмотрел туда же и увидел сквозь Ивкину селезенку, там, за ней, эти пирожные.

А всего два года назад эта типичная городская дама, непререкаемый образец женских достоинств, просила у Руфи автограф. На одном листке бумаги латиницей, на другом – кириллицей, потому что у нас тогда было такое государство. Пока Руфь подписывалась, доктор Миклошич, доверительно склонившись к Ивкиной шее, чтобы не услышал ребенок, шептал ей, что она всегда может обратиться к нему, если, не дай Бог, возникнет необходимость в очистке от нежелательного плода, и дышал на Ивку переваренными свиными трупами, которые, в соусе из шалфея, подавали вчера на приеме после премьеры «Аиды», и ей было так неприятно, что, казалось, вот-вот вырвет.

Так было до того, как она стала прозрачной.

– Добрый день, фрау Миклошич, мое почтение, доктор! – воскликнула она насколько могла громко, но пара не реагировала. Они даже не вздрогнули от звука голоса Ивки. Только упала на лоб прядь волос Миклошича, как будто ее сдул прилетевший откуда-то прохладный ветерок.

Вернувшись домой, она заплакала.

Руфь сказала ей, чтоб перестала, потому что в этом больше нет смысла. Да и вправду нет! Слишком много уже было плача, а нужно жить и радоваться. Но иногда удается порадоваться, только если сделаешь что-нибудь подлое и гадкое, наговоришь мерзостей про того, кто тебе отвратителен, – вот тут мама Ивка обрадовалась и, сколько она ни старалась прикусить язык или губу и сколько бы ни повторяла себе, что о таких вещах матери с дочерями не разговаривают, поняла, что должна осмеять и унизить доктора Миклошича и его образцовую фрау.

Если она не расскажет это Руфи, больше рассказывать ей будет некому, потому что мир пуст, а жизнь коротка.

Так что не будем причитать, а просто расскажем.