Руфь Танненбаум

– Мать твою, а еще усташ, усташ должен быть закаленным как сталь, а не хныкать как баба! – дразнил его Максим.

Тут Радослав первый раз подумал, что лицо этого старика не такое уж и благодушное.

Второй из сидевших рядом был Лука Буч, по прозвищу Бучоглавый, родом из Дубровника, какой-то дальний родственник политика Стиепана Буча, на редкость высокий и крупный молодой человек, у которого имелись более чем очевидные проблемы с соединением слов в фразы, из-за чего он в основном молчал или же выражал то, что хотел сказать, одним, главным образом коротким, односложным словом, которое неожиданно точно передавало его мнение. Например, когда разговор зашел о подъеме уровня воды в Саве, вызванном все еще льющимся дождем, Лука Буч высоко поднял палец и сказал: «Дамба!» Этого было вполне достаточно для понимания его мнения – дождь не будет идти так долго, что река поднимется выше дамбы.

Третьим парнем был Йосип Биелич, школьный друг старшего брата Кристиана, Домагоя Вука Пендерецкого, работавшего в хорватском посольстве в Риме. Биелич был единственным среди них без формы, но говорил так громко и держался столь свободно, как будто в этой компании он старший по чину.

– Видишь, друг мой Радослав, какая мы мягкая власть, мягче хлопка. Не дай Бог швабы узнают, что этот Биелич чуть ли не до вчерашнего дня был евреем по имени Йосип Вайс.

– Да даже и не Йосип, а Йошуа, – засмеялся молодой человек.

А потом рассказал историю, которую, как было очевидно, рассказывал часто, возможно всякий раз, когда в компании появлялся кто-нибудь новый. Его действительно звали Йошуа Вайс, до весны 1940 года, когда, практически в последний момент, он стал Йосипом Биеличем, а крестил его лично Керубин Шегвич[129]. До этого юноша был евреем, и все в нем сразу узнавали еврея, как по росту, так и по убеждениям, сына Маира Вайса, бухгалтера и шамаша[130]сараевской синагоги ашкенази, который после Великой войны переселился в Загреб. Отец воспитывал его так, чтобы он был дисциплинированным и усердным во время каждой молитвы и чтобы, если это потребуется их общине, он, как и отец, стал служкой. Чтобы подтвердить истинность всего, что он говорит, Йосип начал завывать какую-то еврейскую молитву, кривляться и изображать раввина времен своего детства, на что Максим закрыл себе ладонями уши, чтобы через них в него не проник дьявол.

Но когда в начале того же 1940 года у Йошуа Вайса умер отец, мать, Рикица, позвала его в отцовский рабочий кабинет, посадила перед собой за стол, вынула из ящика стола папку, достала из нее какую-то бумагу и протянула ему, прочитать.

Там было написано:

Я Музафер эф. Беглербегович, в последний из дней своего земного пребывания, но в полном сознании и чистом разуме, оставляю своего единственного сына, которому сегодня исполняется два месяца, самому близкому из моих друзей, Маиру Йошуа Вайсу, чтобы тот его воспитывал, кормил и обучал в любови Божьей и чтобы со дня моего переселения в мир иной называл своей фамилией, и никто не смеет ему в этом препятствовать. Я звал его Мухамедом, но в урочный час наши сердца узнают друг друга, какие бы имена мы ни носили на земле.

Я, Музафер эф. Беглербегович, ухожу в своей вере, которую считаю самой лучшей, и никогда, ни под какими пытками не согласился бы взять другую, и ни за какие земные блага не заменил бы ее чужой верой. Выбрал бы джехеннем своей, а не дженнет[131]чужой веры, потому что для меня ад – это то, что происходит в человеческом сердце, если вокруг тебя все чужое и ты в чужой земле. Но никого лучше друга моего Маира не знаю я для сына своего Мухаммеда. Мать его умерла при родах, сегодня ухожу я, но ухожу со спокойным сердцем, потому что сына своего единственного оставляю лучшему из лучших.