Руфь Танненбаум

Вскоре, привлеченные этой вестью, прибыли газетчики из Загреба, чтобы написать о невероятном подвиге отважного железнодорожника, который с расстояния в пятьдесят метров прицелился и уничтожил на месте сбежавшего бандита. Правда, в статье, по распоряжению государственного цензора и министра культуры, писателя доктора Будака, студентка Грациела Папо превратилась в Йована Биелобабу, осужденного детоубийцу из Нашича, а Радослав был предупрежден, что ему грозит усташский трибунал, если он когда бы то ни было и кому бы то ни было расскажет об убитой девушке или о ее бегстве из вагона товарного поезда, направлявшегося в Ясеновац.

Так Радослав Моринь прославился, но он не мог дальше работать стрелочником. У него больше не было необходимой концентрации, и он чувствовал себя довольно глупо, когда переводил стрелку или провожал взглядом тронувшийся поезд, потому что знал – на него пялятся сотни любопытных глаз его товарищей по работе, машинистов, кондукторов, полицейских и пассажиров местных направлений, которые отправились в путь только для того, чтобы увидеть человека, хладнокровно пристрелившего из пистолета бандита с расстояния в пятьдесят метров.

И поэтому он решил попытаться вступить в усташи.

Амалии он об этом не говорил, боялся, что она начнет его отговаривать, и поэтому, просто прибыв в Новску для обычного семидневного дежурства, направился к зданию, над которым развевалось знамя, а когда часовой на входе остановил его, сказал, что ищет логорника Муламуича. О человеке с этим именем никто там не слышал, и Радослав так и ушел бы, не сделав дела, если бы не наткнулся на Максима Липовчана, пожилого усатого усташа, который был скорее похож не на военного, а на трубочиста. Максим спросил, зачем ему нужен Муламуич.

– Это мой приятель, – сказал Радослав.

– У Эшрефа, насколько я знаю, нет приятелей.

– Есть, я.

– Ты в этом уверен?

– Да. В той степени, в какой человек может быть уверен в таких вещах.

– Хм, ты смотри, мать твою, да ты мудрец! – изумился Максим.

– Я не мудрец, просто я тебе отвечаю.

– Ладно, можно и так сказать. Но если ты ищешь Эшрефа, то он в Ясеноваце, а не в Новской. Странно, что ты этого не знаешь, если вы приятели.

– А как бы я мог попасть к нему в Ясеноваце?

– Есть два пути, парень. Или если ты усташский офицер, или если ты преступник. Первый путь для тебя закрыт, значит, если ты преступник, остается второй.

Максим посмеивался над Радославом, но было ясно видно, что тот ему симпатичен. Ему было приятно услышать, что Морини из Зеленики, что и сам Радослав вырос в Зеленике, потому что в Боке и в ее окрестностях рождаются самые лучшие и самые крепкие хорваты.

– Это потому, что вас резали, – поучал его усташ Максим. – Потому что хорваты, они как виноград.

Их нужно постоянно подрезать, чтобы они на что-то годились, потому что как только им слишком долго хорошо живется, они расслабляются, разживаются и размножаются, быстро дичают, становятся как яблони-дички и больше ни на что не годятся. Вот поэтому хорватов нужно помаленьку резать и прореживать, а точнее, нужно спускать на них братьев-сербов, чтобы те время от времени немного уменьшали их численность, пропалывали их молодую поросль и освобождали от стариков и старух. Да и женщин маленько резануть надо. Если не по шее, то хотя бы отхватить сиську какой-то из них, на память и для красоты. И тогда ты увидишь, братец мой, как сразу возрастает хорватство, как вдруг все становятся усташами и как попы в церквях начинают учить, что нужно резать сербов и евреев, а не болтать про то, что все люди равны и все друг другу братья. Вот ей-богу, Радослав, я не понимаю, как мог бы какой-то еврей быть моим братом. Ну скажи начистоту, какой-нибудь Мойша или Изя, он что, хорвату брат? Не получается, хоть сто раз повторяй. Но давай вернемся к тебе. Говоришь, ты из Зеленики! Есть там у тебя кто живой? Похоже, что православные герцеговинцы спустились с гор да всех и перерезали. Ты мне можешь этого не говорить, я сам хорошо знаю. И поверь, ни в чем их не упрекаю! Потому что так, прорежая и вырезая, они сохранили самое лучшее в нашем хорватском народе. Не было бы сербских ножей и кинжалов, не было бы и усташей, а без усташей, Радослав, запомни хорошенько, нет и хорватов, и без усташей не будет их и через пятьдесят и сто лет. Хорваты в большинстве своем овцы, а мы – псы, которые этих овец стерегут, и в этом нам никто не может помочь так, как братья-сербы. Поэтому и у них должны быть перерезаны горла, чтобы прополоть, исправить, благословить. А мы свою работу знаем. Мы не станем пропалывать, мы их истребим. Потому что если их только прополоть, нас опять не будет. Да ты хоть слушаешь, что я тебе говорю?