Руфь Танненбаум

И пусть он тоже молится Богу, как положено роду Ибрагимову (Авраамову).

Подписал: хафиз[132]Музафер эф. Беглербегович, каллиграф.

Прочитав это, Йошуа простился с матерью, которая на самом деле не была его матерью, и сказал, что ему будет трудно забыть все ненужные ему еврейские слова, но он очень постарается. Но вот чего он никогда не сможет забыть, так это все унижения и страх, которые он пережил, хотя и не должен был, не имел причин их переживать, если бы они не воспитали и не отправили его в жизнь евреем.

– Она заплакала, когда ты уходил? – спросил Радослав.

– Не знаю, это не мое дело. Сейчас не те времена, чтобы думать о том, плачет или не плачет какая-то еврейка.

– Но она была твоей матерью.

– Мать – это только та женщина, которая тебя родила, – поучительно изрек Биелич.

Не теряя времени Йошуа Вайс тут же отправился в монастырь в Самоборе, попросил монахов принять его и как можно скорее крестить. О своей истории он умолчал, просто сказал им, что он еврей, который хочет перейти в Иисусову веру. Они ответили, что предварительно нужно многое выучить. Он сказал, что готов выучить даже больше, чем требуется, только бы смыть с себя еврейскую ересь.

Как ни странно, монахам это не очень понравилось, и после нескольких дней бесед с ним они перестали принимать его у себя и наставлять. Сказали, пусть идет к кому-нибудь другому. Он им ответил, что гнать его с порога монастыря – грех. Они ответили, что иногда, хотя и довольно редко, от большого греха человек может спастись, только совершив грех меньший.

После этого Йошуа Вайс ринулся искать по загребским церквям и монастырям кого-нибудь, кто согласился бы немедленно его крестить. Но целиком всю свою историю он по-прежнему не рассказывал и встречал отказ. Пока не встретил Керубина Шегвича, которому рассказал о себе все, даже то, что в начале жизни он был Мухамедом Беглербеговичем, но ему никак не хочется возвращаться к тому имени и к той вере, потому что он подозревает, что между евреями и мусульманами существует какая-то угрожающая схожесть в судьбе, и ему хотелось бы ее избежать. Керубин его строго укорил, указав на то, что евреи и наши мусульмане – это два разных, отличных друг от друга племени на всем земном шаре и что в расовом смысле они различаются, как крыса и лев, но тем не менее согласился пойти навстречу его желанию креститься в католической вере и носить хорватское имя Йосип Биелич. А под конец еще объяснил ему, что он происходит от самых расово чистых хорватов-католиков, потому что самим фактом своего рождения как боснийский мусульманин относится к чистейшему ответвлению древнего хорватского племени.

– Прекрасно, – произнес уже порядком подвыпивший Максим, – это прекрасно, что ты чист, но все-таки прожить столько лет евреем, а теперь вдруг оказаться неевреем, это, парень, у меня в голове как-то не укладывается.

– Это все равно как капусту назвать цветной капустой, но она так простой капустой и останется.

– О господи, да при чем здесь капуста. Люди – это то, что они о самих себе думают, а вот я, например, думаю о тебе, что ты жид.

– Максим, мать твою, да ты просто пьян.

– Знаешь, как говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– Ну, тогда ты меня обидел! Я не еврей.

– Именно еврей, если бы был не еврей, то сказал бы как я, что ты не жид.

– Хорошо, Максим, я не жид.

– А я тебе скажу, что ты жид, но ты не бойся. Я тебе ничего не сделаю.

– Да что же ты можешь сделать расово чистому хорвату и готу!

– Могу выебать его расово чистую жидовскую мать.

Эту последнюю фразу Максим сказал спокойно, с улыбкой, негромко, и показалось, что на самом деле он вовсе не пьян. Если бы Радослав не понимал их слов, то по выражению лица Максима подумал бы, что тот произносит какие-то теплые отцовские слова. Усы у него опять торчали вверх, глаза молодо блестели, и снова стало казаться, что он прекрасно ладит с молодежью.

Йосип Биелич молча смотрел прямо перед собой. Его лицо было совершенно бледным, нижняя губа дрожала, казалось, он вот-вот расплачется.

Максим улыбнулся, схватил кинжал Кристиана и подцепил им кусок колбасы:

– А ты, Кики, детка, любишь нашего Йосипа, нашего Йосика, и тебе, поди, не по душе все, что дядя Максим здесь про него насрал?

– Да нет! – неожиданно весело прощебетал Кристиан Лав Пендерецки.

– Вот и правильно! Дружба для усташей – самое важное. Товарищ всегда товарищ!

Тут открылась входная дверь, и в корчму вошли логорник Муламуич и посланный за ним мальчишка на побегушках.

– За отчизну! – прорычал он, весь мокрый.

– Всегда готовы! – вскочили все, кроме Максима.

Максим улыбнулся и раскинул руки:

– Смотри-ка, брат Эшреф, где тебя носит, Босния ты наша гордая!

Все обнимались и целовались, но Радослав сразу заметил, что логорник Муламуич в плохом настроении. Смотрел сквозь него, будто и не узнает, да и то, что за столом сидело еще трое парней, было ему явно не по душе. Если он что-то и говорил, то обращаясь лишь к усташу Максиму, будто других рядом нет.