Руфь Танненбаум

Загреб купался в солнечном свете, он пробуждался и цвел и был гораздо красивей его родной Бока Которской. Он смотрел на фасады домов, на полуспущенные жалюзи на окнах, за которыми время от времени возникали какие-то лица, которые он тут же забывал. Люди больше не были прежними. Они смотрели на него по-другому, а он в своей новой военной форме старался выглядеть как можно красивее и приятнее, но чувствовал, что ему достаточно сказать только слово или сверкнуть глазом, и большинство окружающих отведет взгляд.

Она снова рассказала ему, что Соломона забрали и что он пел.

– Да что с тобой, жена, я слышал! – удивился он, когда она в третий раз начала рассказывать ту же историю.

– Но ты ничего не сказал.

– Не знаю, что я должен был сказать.

– И тебе не жалко?

– Кто я, чтобы жалеть, что таковы государственные законы, а законы должны соблюдаться, – он строго посмотрел на нее.

Амалия улыбнулась. Дала понять, мол, она хорошо знает, что говорит. Так ведь она и знала. В начале войны, когда он думал, что до конца жизни останется жалким стрелочником, он приносил Соломону и Ивке подарки и простил все, что было раньше, хотя Амалия была против и говорила, что в жизни каждый получает по заслугам, и что если весь народ согрешил, весь народ и наказан будет, и что евреям придется понести кару за все, что они делали с тех пор, как распяли Иисуса.

Они понесут кару за то, что замешивали свой хлеб без дрожжей на крови зарезанных хорватских детей.

Они понесут кару за то, что через свои банки доводили людей до нищеты, вырывали хлеб из рук отцов, а матерей вынуждали с детьми на руках бросаться с крыш. Разве в Загребе было мало таких случаев?

Евреи понесут кару и за то, что причиняли другим зло, говорила она Раде, а он кивал, и мрачнел, и говорил, что, возможно, это и так, но Соломон и Ивка просто несчастные люди, как и все другие, и их нужно простить. Он и она не евреи, они были такими же бедняками, как и мы, и потом им повезло с Руфью и они, наконец, зажили хорошо.

Тогда Раде ничего не говорил насчет государственных законов и их соблюдения.

Когда-нибудь она ему это скажет, сейчас не тот момент. Сейчас она лишь смотрела влюбленными глазами, как будто они только вчера вечером познакомились, на него, молодого и статного, в новой и чистой усташской форме.

Радослав Моринь не смог спать той ночью, когда, выполняя свои служебные обязанности на железнодорожной станции Новской, застрелил Грациелу Папо, студентку из Сараева, арестованную во время облавы в Верхнем городе в Загребе. Он спросил логорника Муламуича, что эта бандитка совершила, но логорник ответил, что это государственная тайна, да к тому же ему лучше о таких вещах ничего не знать.

– Страшно себе даже представить, что они могут учинить, – сказал Муламуич и заплакал.

Только что был в прекрасном настроении, утешал и успокаивал Радослава, а сейчас плакал. Это не могло быть без причины. Мужчина не станет плакать просто так, из-за того, что ему в глаз соринка попала.

В слезах Муламуич рассказал ему, что сам он из села неподалеку от Брчко, еще ребенком остался без матери, а его отца убили королевские жандармы, когда он на поезде возвращался из Белграда.

– Не спрашивайте, как и почему его убили, не спрашивайте, – сказал логорник, – но, если бы я вам рассказал, вы бы отлично поняли, какое зло причинила всем нам та бандитка. Не жалейте, что вы ее застрелили. Вы себе и не представляете, скольких невинных вы тем самым спасли и насколько больше места будет завтра в Хорватии для ваших детей.

Так сказал логорник Муламуич, выпил еще одну рюмку ракии и отправился своей дорогой, в Ясеновац. Радослав ему не поверил, подумал, что тот немного съехал с катушек от ракии и что не повезло людям, которых он должен охранять, но вскоре его начала охватывать тихая, смутная ненависть к девушке-бандитке, к той Грациеле Папо из Сараева, которая, как тогда думал Радослав, появилась на железнодорожной станции Новска только для того, чтобы из одного несчастного стрелочника сделать убийцу. Не будь она виновата, не сбежала бы из вагона. Пуля, которая в нее попала, случайно вылетела именно из его пистолета. Не сделай этого Радослав Моринь, выстрелил бы кто-нибудь другой.

Но напрасно он надеялся, что сможет забыть своего первого убитого бандита. Когда стало широко известно, что совершил Моринь, – а известно это стало, разумеется, в тот же день, – о нем гудела вся Новска. Илия Матузич так хвастался своим стрелочником и настолько преувеличивал собственную роль, что еще чуть-чуть и скажет, что это он лично научил Раде стрелять. Хотя было вполне достаточно того, что он дал ему в руки пистолет.