Руфь Танненбаум

Какое-то время директору Беглербеговичу удавалось избежать скандала. Он объяснял постояльцам отеля, кто такой Гашпарич, лгал о пьесе, которую тот якобы поставил в Берлине, и о том, что ее магическая сила заставила пустить слезу самого Гитлера, он выдумывал что-то насчет боевых заслуг отца юноши, а тем, кто не соглашался терпеть, что этот осел каждой ночью орет коммунистический гимн, Беглербегович предлагал бесплатный ночлег.

А потом однажды ночью, вместо того чтобы открыть дверь своей комнаты и, сделав два финальных шага, прыгнуть в кровать, Мартин Гашпарич ошибся дверью и бросился в кровать графа Фридриха фон Типпельскирха и его супруги Марианны. Граф был глухим стариком, ветераном Бог знает какой войны, а мадам Марианна хрупкой француженкой тридцати с небольшим лет, завороженной балканским дикарством и несколько разочарованной тем, что в Загребе ей не удалось вкусить его в полной мере. И когда со словами «вставай, проклятьем заклейменный» в половине пятого утра, когда сон так сладок, а реальность так далека, на них свалилось мускулистое мужское тело Мартина Гашпарича, они отреагировали так, как и можно было бы ожидать. У фон Типпельскирха в тот же момент произошел нервный срыв, и только через несколько дней удалось объяснить ему, что же это случилось той ночью, а что касается мадам Марианны, то сначала она долго визжала, а потом вдруг быстро взяла себя в руки и тем же утром решила пожаловаться французскому послу в Белграде и югославскому министерству иностранных дел на то, что в Загребе, да к тому же в отеле, про который хорваты твердят, что он лучший в стране, на нее напали и обесчестили в присутствии мужа.

Несчастного Мартина Гашпарича отвезли в стеневацкий санаторий, а на следующий день из Белграда за ним приехал автомобиль Генерального штаба. Молодого человека передали под расписку, и больше о нем ничего не было слышно.

Подготовку «Обители Марии Заступницы» тут же прекратили, пробы отменили, ансамбль распустили, но при этом было неизвестно, где именно принималось такое решение, и никто не говорил об этом ни слова. Обо всем этом не вспоминали не только в «Театральной кофейне», но и в пивных и забегаловках, где обычно собирался театральный пролетариат и полусвет. Общий позор был справедливо поделен на всех причастных к публичным зрелищам, а обет молчания, который характерен в таких обстоятельствах для нас, загребчан, не нарушили даже ежедневные газеты. Ни в «Новостях», ни в «Утренней газете», которые месяцами сулили сенсационную премьеру в Хорватском национальном театре и публиковали интервью с Гашпаричем, в основном расспрашивая его о ценах на свеклу и пиво в Берлине и о том, устраивает ли фюрер развлечения для элиты общества и где и что делает сейчас господин Томас Манн, ни одним словом не упомянули, что спектакль снят с репертуара и не сообщили о скандале с графом фон Типпельскирхом и его женой-француженкой. Городские власти и руководители театральной жизни в тишине зализывали раны, а в их маленьких потных кулаках, кто знает в который раз, накапливалось тяжелое, крепкое, но бессильное бешенство из-за того, что опять им не удалось прославиться перед Белградом и показать этим шумадийским псевдовоеводам и карагеоргиевским выскочкам и нуворишам, чье дело в этом несчастном королевстве состоит в том, чтобы таскать свою задницу по грязи, выращивать кукурузу и хвалиться победами в битвах при Салониках и Каймакчалане, а чье – создавать национальную культуру и театр, просвещать народ и строить то, благодаря чему югославы будут отличаться от обезьян.

Они пережили свою ярость молча, как буддистские мудрецы, а их беда заключалась лишь в том, что они чувствовали себя обманутыми кем-то неизвестным и им не приходило в голову, что, возможно, они выглядят ослами благодаря собственным стараниям и без чьего бы то ни было внешнего влияния.

«Обитель Марии Заступницы» как появилась ниоткуда, так и исчезла неизвестно куда. Единственным, что осталось, была завороженность Микоци глазами Руфи Танненбаум.

XVI

Уже через полгода, в конце мая 1936 года, Руфь Танненбаум в первый раз увидела свое имя на театральной афише. Причем не где-нибудь внизу, мелкими буквами, с неизбежными опечатками, а сразу после имени великой Бисерки Херм, на чью «Даму с камелиями» осенью ее не пустили, и над именем Бранко Микоци, нашего прославленного режиссера. Имя Руфи, так же как и имя Хермовички, было напечатали крупными, как кровь красными, буквами, а Микоци написали мелко, желтым цветом, который, казалось, в любой момент может совсем поблекнуть.

О, как же она была счастлива, когда вдруг за одну ночь афишами обклеили весь город! А потом, перед первым после премьеры спектаклем, она узнала молодого моралиста, который перед «Дамой с камелиями» загородил своим телом вход и даже не захотел с ней разговаривать, а все, что счел нужным, высказал тете Амалии. Как будто Руфь слабоумная, как будто у нее водянка головы, как будто она малыш Саша Пепо и у нее изо рта постоянно текут слюни…