Руфь Танненбаум

Таким и проглотил его водоворот. Мгновенно, он не успел даже крикнуть. Лишь потянулся рукой к воздуху, попытавшись два или три раза схватить его пальцами.

Раввин не выдержал и вдохнул в шаббат еще раз.

На следующий день Каля и он хоронили сына. Каля плакала, он молчал. Он больше не был вполне уверен в себе и захотел взять ее за руку, но она в страхе отшатнулась. Перестала вдруг плакать и смотрела на мужа так, как будто он сделал что-то страшное, что-то, что ни тогда, ни теперь нельзя даже выговорить.

После того как утонул его сын, люди больше не дивились набожности Юлиуса Розенцвайга, которого звали Шапоней, а некоторые и Йолом. Не приезжали к нему больше издалека и не целовали ему руку ни евреи, ни те, что не евреи, и никто больше не верил, что раввин может помочь при ссоре и взаимном непонимании, при нехватке любви. Как он сможет помочь им, когда у него на глазах утонул сын, а он не смог его спасти из-за того, что столь набожен.

Ему было тяжело, что его все покинули, и тогда он понял, что был тщеславен. Ему нравилось, что к нему приезжают и верят, что он может им помочь, а сам-то он знал – тем, что он делает, помочь нельзя. Дело было очень давно, еще в те времена, когда евреи не верили, что утешение – это тоже какая-то помощь.

К Кале он не мог даже прикоснуться, хоть бы и хотел. Люди сторонились его, а они были нужны ему. Так раввин Юлиус Розенцвайг стал проклятым, и о его набожности больше никто не говорил. Это проклятие осталось в силе до наших дней, о нем знают и набожные евреи, и другие, не такие. И каждый про себя знает и может сказать, каким образом это проклятие касается его.

Страшную и загадочную историю об украинском раввине Юлиусе Розенцвайге первым рассказал Цви Бергер-Леви в середине февраля 1938 года в загребском доме «Маккаби»[60]на улице Пальмотича, в то время как в соседнем зале хор «Сион» пел песни Востока, которые собравшуюся публику скорее пугали, чем призывали к еврейскому единению своей музыкальностью и гармоничным звучанием, как было задумано. Бергер-Леви прибыл с этим хором из Палестины, из города, который называется Тель-Авив, о котором мало кто слышал, потому что место с таким названием не упоминалось в священных книгах. Этот энергичный и на все готовый сорокапятилетний человек, который в Великую войну был немецким офицером, в 1915 году потерял на фронте ногу, а весной 1933 года эмигрировал в Палестину, теперь с мужским хором объезжал еврейские сообщества в Восточной Европе и призывал людей подумать об отъезде. Но подумать не откладывая, потому что уже через полгода, возможно, будет поздно.

Однако из-за того, что Бергер-Леви с прилизанными волосами цвета ржи был высок и голубоглаз и выглядел как один из гитлеровских атлетов и геркулесов, каких мы год или два назад видели в киножурналах, которые показывали репортажи с Олимпийских игр в Берлине, ему мало кто верил. В Варшаве, Праге, Брно и Бухаресте еще куда ни шло, а вот в Белграде, Сараеве и Загребе – ни в какую.

В Белграде, на Саймиште[61]и его, и весь хор встретили прекрасно, собралось и немало тех, кто евреями не были, что позволило Цви избежать вечных неприятных колебаний: начать ли с агитации и изложения военных планов Гитлера и той опасности, которую они несут всей Европе и миру, или же с угрозы уничтожения евреев, потому что хозяева, зная, кто к ним приехал, а может, потому, что они действительно так думали, обрушились на Гитлера и немцев так, что хуже некуда. Они совершенно очевидно гордились теми людьми, среди которых живут, и столь же очевидно, что эти люди им были ближе, чем какой-то Цви Бергер-Леви. Среди них они чувствовали себя защищенными.

Однако уже назавтра полиция знала каждое слово, кто бы его ни сказал, и всё, от начала и до конца, что обсуждалось на Саймиште, так что Бергера-Леви вежливо попросили постараться впредь избегать подобных собраний, на которых будут так отзываться о Германии и о канцлере Гитлере, в противном же случае и он, и все хористы будут из Югославии выдворены.

– Как бы повели себя вы, британский подданный, если бы в вашем присутствии кто-то в таком духе отзывался о Чемберлене?

– Я бы с ним согласился, – ответил он, – и еще добавил бы кое-что из того, о чем не было сказано.

А в Сараеве, в этой дивной зеленой долине с сотней минаретов, которая со всех сторон пахнет сыростью, жареной ягнятиной и корицей и по сравнению с которой Тель-Авив – это европейский Запад, хор встречали в Темпле, огромной современной синагоге, недавно построенной для большой общины сефардов. Им пение хора понравилось, они аплодировали и танцевали, но когда Бергер-Леви захотел перед ними выступить, они после первой же фразы начали брюзжать и протестовать. А когда он предупредил их, что для раздумий не так уж много времени, подняли шум и гам, кто-то кричал, что нужно вызвать полицию, но, к счастью, никто ее так и не вызвал. Один белобородый старик, представившийся как Абель Абинун, обнял Цви и на великолепном немецком, без какого бы то ни было из местных акцентов, сказал ему: