Руфь Танненбаум

Она знала, что Амалия теперь слышит, как она ходит, и представляла себе, как в этот момент она говорит о ней с Раде. Ивке не важно, как она поминает ее, ругает ли, проклинает ли, или просто жалуется на нее мужу, но Ивка любит теперь подумать о таких вещах, потому что если она раньше о таком думала, то дрожала от страха и у нее потели руки, и она, именно из-за этого, каждую среду и пятницу носила к Амалии своего ребенка. В качестве гарантии против молчания и недобрых взглядов. Или потому, что Амалия потеряла своего ребенка. Не умела за ним ухаживать, и он умер. И вот такой ей, надо же, она должна была оставлять Руфь, только для того, чтобы вместе с Мони они могли сблизиться с этой женщиной и ее мужем, чтобы те двое уничтожили их страх.

Некоторое время все шло хорошо, но потом превратилось в нагрузку для ребенка. Во-первых, Амалия сводила Руфь в цирк, да и вообще позволяла ей многое такое, что вредно для детского здоровья; потом в непогоду, под дождем, водила девочку на пробы в Хорватский национальный театр, ничего не сказав им с Мони. Причем именно в то время, когда Ивка тяжело болела и, оборони Господь, могло случиться даже самое плохое.

Все обошлось, хотя Ивка слишком долго смотрела сквозь пальцы на поведение Амалии. Она делала это из-за хороших отношений с соседями, из-за обычного человеческого сочувствия, мы же не зве-ри, мы знаем, каково это, когда женщина теряет единственного сына. Во всяком случае, уж Ивка-то это хорошо знала, но всякому терпению приходит конец, и когда Амалия начала повсюду водить Руфь как свою собственную дочку, хорошей матери следовало сказать: хватит!

– В театр ее больше не водите, – сказала она Амалии, когда у Микоци начались репетиции «Приключений храброго Беригоя». – Люди должны знать, кто мать этого ребенка.

Амалия была потрясена. Ушла домой в слезах.

Ивка тогда подумала, что соседка может наложить на себя руки. Но что теперь делать, люди Божьи! Мы же не можем быть виноваты, если соседи совершают самоубийства! Не можем и их принимать в расчет. Мы и с собой-то плохо справляемся в нынешние времена, когда человек не знает, что готовит ему завтрашний день: вдруг подскочат цены на хлеб или какой-нибудь ненормальный опять выстрелит в короля.

Но Ивка тоже не каменная. Она прижимает руки к сердцу, ее трогают человеческие страдания. Она жалеет Амалию так же, как жалела бы любую другую женщину. Но Ивка должна думать о своем ребенке.

Руфи сейчас нужен покой, ей нужна актерская сосредоточенность, нужна мать, которая целыми ночами бдит над ней и отгоняет злых духов, а днем следит за тем, чтобы вокруг ребенка не собирались всякие странные люди, которые могли бы ее смутить и напугать.

А Амалия, мягко говоря, действительно какая-то странная.

Она, необразованная и вечно ноющая женщина, жалкая бедняжка из подвала, не может дать ничего хорошего этому маленькому чудо-ребенку, этому ангелу, который явился вернуть нашему брутальному, злокозненному и испорченному миру дар веселья и умения радоваться.

Ивка не знала, что значит «брутальный», но запомнила это слово, произнесенное Микоци. Могла бы кого-нибудь спросить, но на лицах тех, кто, по ее мнению, мог бы это знать, были такие судорожные ледяные улыбки, словно им кто-то под платьями стальным прутом бил по ступням, да так, что дробил покрытые мозолями пальцы.

XVII

Юлиус Розенцвайг, которого все звали Шапоней, кроме тех, кто звал его Йолом, был раввином в одном городе Южной Украины. Названия того города никто не помнит, также неизвестно, есть ли там сейчас евреи и вспоминает ли хоть кто-нибудь раввина Юлиуса, прозванного Шапоней или Йолом, потому что все это происходило давно, настолько давно, что кажется, что может быть, и не происходило. Или происходило, но как-то по-другому.

Ничего, кроме проклятия, не осталось после раввина Юлиуса, прозванного Шапоней или Йолом.

Но если уж мы знаем о проклятии, лучше нам верить в историю, которой, возможно, и не было, чем остаться вообще без истории, объясняющей то проклятие. Хуже всего быть проклятым и не знать почему.

Ну а раз так, то вот рассказ о том раввине.

Он был набожен. Как считалось, набожен настолько, что накануне шаббата вставал возле окна, которое выходило на ивняк и реку, и до следующего утра не шевелился. Смотрел, как течет река, как возле берегов она покрывается льдом, если время зимнее, как с ив падают листья, если пришла осень, и их уносит вода. Летом созерцал менее набожных, смотрел, как они купаются.

Но это не всё, потому что таких, кто стоит и смотрит, было ого-го сколько, больше, чем на заброшенном поле муравьев в муравейнике, но истории, а тем более проклятия, после них не осталось.

Юлиус Розенцвайг был настолько набожен, что во время шаббата вдыхал и выдыхал всего три раза. А иногда и меньше. Люди смотрели и дивились ему. Приезжали издалека, из Варшавы, Праги и Киева, богатые и образованные, не верящие ни в какую магию, приезжали только затем, чтобы увидеть Юлиуса Розенцвайга. Такие не знали, что его называют Шапоней все, кроме тех, кто зовет его Йолом.