Руфь Танненбаум

Пока фра Амброз Вукотинович проповедовал, дрожали стены церкви, скрипел деревянный алтарь, раскалялось освященное золото и истекала кровью парча. Бывало и такое, что у мужчин лопались ногти на правой руке, когда они осеняли себя крестом, а женщины в приступе истерии падали в обморок. Фра Амброз был проповедником бедных, тех, кто недавно потерял кого-то из близких, убитых или умерших от нищеты; был проповедником тех, кто еще не выбрался из своих сырых подвалов, обшарпанных хибар и глинобитных лачуг; тех, чей голос и ухо способны воспроизвести лишь простейшие мелодии из трех-четырех нот и знали ритмы лишь детских считалочек и военных маршей – а это чаще всего одни и те же ритмы; был проповедником брошенных жен и подкинутых детей, туберкулезных девчонок, которые растратили молодость, таскаясь по загребским вокзалам, навсегда потеряли невинность и красоту, и теперь их сердце билось сильнее только при мысли о Хорватии; был проповедником насильников, убийц и молодых семинаристов, склонных к педерастии, отцов, не удержавшихся от инцеста со своими дочерьми, с отличием закончившими школу для девочек; для голодающего и безвольного люда, который искал хоть какую-то надежду; для ублюдков, зачатых от вечно пьяных загорских и туропольских пребендариев, которым запрещено даже приближаться к приходской церкви; был проповедником для всех проклятьем заклейменных и рабов; был персонажем из коммунистического Интернационала, хотя коммунистов ненавидел той преданной и постоянной ненавистью, которая бальзамировала его в фанатизме, из-за чего казалось, что фра Амброз проживет еще сто лет, до той поры, пока не будут воплощены в жизнь все его идеалы.

Но как раз все это и было причиной того, что Амалия Моринь не могла рассказать ему о своих мучениях с Руфью и никогда ему не исповедовалась, хотя фра Амброз известен и как исповедник. Говорили, что его ухо умеет слышать, а сердце – принимать и нести в себе все грехи этого мира. Но кто знает, каким образом он приобрел еще и эту славу и как людям удалось рассказать друг другу о том, каким образом он принимал на себя их грехи.

Что бы там ни было, она не могла сказать ему, насколько небезразличен ей ребенок, которого она не рожала.

Думает о Руфи, молится о ней, по ночам, если вдруг приснится, что с девочкой что-то случилось, просыпается вся в поту. Нет ничего более хрупкого и ранимого, чем ребенок. Достаточно дунуть ветру с Савы, который приносит вонь канала, а с ним сотню видов заразы и болезней, и вот уже нет ребенка. Амалии это хорошо известно. Так было и с Ан-туном, ее единственным сыном. Милый ребенок, драгоценный ребенок, ангел РАЙСКИЙ, который у Божьего престола молится за свою маму, но мама все же хотела бы сказать фра Амброзу, что даже этот мальчик, ее родной сын, плоть от ее плоти и кровь от ее крови, никогда не занимал в ее сердце и мыслях такое место, как Руфь.

Это еще один грех, великий грех, что чужой ребенок ей дороже собственного, но она взяла бы на себя и этот грех, лишь бы фра Амброз признал ее право только на одно:

А это одно,
Которое невозможно и высказать,
Потому что для Амалии оно больше и важнее,
Чем два, и три, и сто,
Больше всего, из чего создан
Этот мир, Божий мир,
Божье великое дело,
Состоит в том
Что у Амалии есть право
На эту любовь,
Великую любовь,
И что ею
Она не распнет Христа во второй раз,
Не поцелует псевдобратьев,
Не замесит хлеб
На крови детской.

Вот так бы она сказала фра Амброзу, но она боится, что фра Амброз проклянет ее, и потому даже самой себе говорит это не так, как говорит все другое, и думает об этом не так, как думает обо всем другом, а с долгими и тяжкими паузами, слово за словом, по десять шагов между словом и следующим словом, и каждое вызывает головную боль и какую-то страшную панику, но Амалия Моринь повторяет свою просьбу к Богу, хотя уже знает, что просьба-будет отвергнута.

Но в те дни, ранней весной 1938 года, пока Загреб пробуждался от зимнего оцепенения и, разгоняя утренний туман, представал перед глазами белым и чистым, пока по краям неба там, на востоке и на юге, горело медью удивительное зарево, какое не найдешь в других городах и в других местах, и которое вдруг может напомнить наблюдающему за ним, что именно с тех сторон некогда наступали мощные турецкие войска и что, возможно, еще от них осталось это медное небесное сияние; пока город начинал новый жизненный цикл, правильный и аккуратный, как жизнь пчелиного роя, пока банкиры в банках обкрадывали хорватский народ, а сапожники в своих мастерских чинили ему дырявую обувь, Амалия думала только об одном. Те ее мысли были набожными и чистыми, хотя в большей степени относились к девочке, чем к нашему дорогому Богу.