Руфь Танненбаум

– У нас достаточно денег, и нам не нужно искать, кто согласится работать задаром.

Он с трудом добирался до садовой скамейки из кованого железа и дубового дерева, которую еще в 1903 году, в Сисаке, сделал известный слесарь и мастер по изделиям из металла Франё Майстнер, – эта была последняя в партии из шестнадцати одинаковых скамеек. Пятнадцать из них попали в Дубровник, в парк на Данчама, а шестнадцатую взял Зингер, в счет Франиного долга еще его отцу, в свое время продавшему ему какие-то шкафы из тика. Авраам покрасил скамейку зеленой краской и освежал ее раз в два года. Когда он сидел на ней, ему казалось, что он в Дубровнике.

С тех пор как Авраам начал чувствовать упадок сил, как раз после того страшного утра у Соломона Танненбаума, эта скамейка стала для него самой важной целью каждого дня. Всякий раз, когда он мог дойти до скамейки, он считал себя здоровым, читал «Утреннюю газету» и белградскую «Политику», слушал по радио Лондон и Москву, говорил госпоже Штерн, что нужно купить в магазине, рано утром и перед полуночью смотрел на термометр и барометр, чтобы узнать, какая завтра будет погода. И все было нормально и почти обычно. Скамейка стала мерой его пребывания на этом свете. Дальше, за ней, уже только ад или рай и места, до которых человеку никогда не добраться телом и душой.

Он сидел на скамейке и смотрел, как растет трава.

Возле его ноги разросся и отяжелел куст винограда, ветер сдувал лепестки с яблони, съедаемой тлей, постепенно дичали розы, превращаясь в колючие кусты, на которых все реже и неохотнее появлялись цветы. То, о чем Авраам Зингер так долго заботился, возвращалось в свое прежнее состояние. Он не грустил из-за этого. Ему было бы гораздо тяжелее смотреть, как кто-то другой косит здесь траву и подрезает ветки фруктовых деревьев. Это было бы для него так, как будто его больше нет или будто его в наказание вынудили смотреть, как другие наследуют его мир, портят и подгоняют его под свой вкус, а он им ничего не может сказать и только улыбается, как мертвая статуя, как фотография темишоарского раввина Ури Израэля, та, что в кухне, на стене, рядом с буфетом.

В этом саду он всегда работал один – копал, косил, подрезал – больше пятидесяти лет. До того как он в первый раз выкосил здесь траву, его сад и нельзя было назвать садом: колючие кусты, за домом заросли, в которых по ночам пыхтели и постанывали ежи – они делали это так громко, что казалось, будто приближается измотанный боевой отряд какой-то армии. Из-за ежей, мешавших ему спать возле открытого окна, он и расчистил участок от зарослей и выкосил траву. А потом вдруг само собой выросло дерево грецкого ореха, под которым он чаще всего молился после того, как перестал ходить в храм. Этот орех был даром дому Зингеров: казалось, что кто-то невидимый – правда, Авраам не решился бы сказать, что это был сам Всевышний, – захотел поздравить кого-то из их семьи с успешно сданным школьным экзаменом. Но когда орех вырос, Авраам понял, что придется ему насадить целый сад.

Пока я жив, думал он, здесь никто не будет косить эту траву и подрезать эти фруктовые деревья.

Он начал умирать, когда первый раз упал по дороге к скамейке. Произошло это без какого-либо предзнаменования, как-то утром, когда радио Белграда болтало о неприступной линии Мажино, а радио Загреба передавало «Танго страсти» в исполнении Мориса Леви, гостя из Буэнос-Айреса. Авраам упал, рухнул, как сгнившее дерево, и не смог встать.

Госпожа Штерн еле-еле сумела переместить его в постель. Ей пришлось принести одеяло, перевернуть Авраама на него и так тащить до комнаты, а потом своими руками поднять и положить на кровать. Он был совершенно беспомощным и все время повторял, чтобы она оставила его в покое, что он встанет сам, как только придет в себя и отдохнет. Поднимая его на кровать, она подумала, какой он, оказывается, легкий. У Авраама больше не было человеческого веса, мышц, мяса и тяжелых мужских костей – все это как будто растаяло и исчезло, а человек превратился в старого и усталого ребенка.

Но, разумеется, он не позволил помочь ему раздеться, лежал в той же одежде, что была на нем в саду, только без обуви, и тяжело дышал. Госпожа Штерн спросила, не хочет ли он, чтобы она приготовила ему супчик из цыпленка. Он протестующе мотнул головой. А может быть, он тогда хочет супчик из молоденькой кольраби и корня сельдерея? Этого он тоже не хотел. Супчик из морковочки, из крупной говяжьей кости, картофельную похлебку с капелькой уксуса, луковый суп, супчик из листовой капусты, уху из морской рыбы, свекольник с репой и далматинскими травами…

Она стояла в дверях и спрашивала его, а он только мотал головой. Она перечислила, должно быть, все супы, которые готовили в Загребе за все время его существования, за исключением супа с заправкой из муки – айнпрен-супа. Госпожа Штерн была уверена, что главный смысл зарабатывания и экономии денег один: никогда не опускаться до айнпрен-супа. И она всю жизнь держалась этой теории.

Когда у Авраама иссякли силы выдерживать ее вопросы, он согласился на тыквенный суп.