Руфь Танненбаум

Дурная голова, и зачем я вспомнила тыкву, сейчас еще слишком рано для тыкв, хлопнула себя по лбу госпожа Штерн, но не сдалась. В тот день Никола Маленький и его приятель Исмет, сын лесничего, искали тыкву по всему Загребу и его окрестностям. Наконец нашли, в Великой Млаке, на огороде у одного железнодорожника, который согласился продать ее по цене небольшого поросенка.

– Побойся Бога, почему так дорого? – спросил Никола.

– Столько стоит, – спокойно ответил железнодорожник, судя по речи, выходец откуда-то из Боснии.

– А почему именно столько?

– Потому что для тыкв еще не пришло время и захотеть тыкву может только тот, на кого нашла блажь. А блажь всегда обходится дорого, потому что она бывает только у богатых.

– Э, приятель, тут ты ошибся. Бывает не только блажь, но и болезнь, – подал голос сын лесничего, – и пусть останется на твоей совести, что так дорого просишь за тыкву.

– А что с этим больным?

– Неизвестно, он вдруг сегодня утром повалился на землю, – ответил Исмет, а Никола Маленький, разозлившись, потянул его за рукав, чтобы идти дальше.

– Сам собой повалился? – спросил железнодорожник.

– Его никто не толкал.

– Я не про то спрашиваю, может, он озяб, или, не дай Бог, был выпивши, или у него еще раньше пекло в груди.

– Ничего похожего. Повалился вдруг так, как будто у него земля ушла из-под ног.

– Как ковер.

– Что как ковер?

– Ты сказал, что у него как будто земля ушла из-под ног, а я говорю, что ушла из-под ног, как ковер. Вот.

– Короче говоря, он повалился, и единственное, чего он хочет, – это тыквенный суп.

– Ну и ну! Прямо единственное?

– Единственное, – Исмет пожал плечами.

Железнодорожник пошел в дом за большим ножом, перерезал стебель тыквы и жестом показал Исмету, чтобы тот ее забирал. Исмет спросил, сколько она стоит, надеясь, что человек снизил цену, но железнодорожник отмахнулся:

– Раз для больного, то берите так. Но ему это не поможет. Стоит больному захотеть чего-нибудь странного, вроде тыквы, тут ему помощи уже нет.

Позже, по дороге к Зеленгаю, они как сумасшедшие смеялись над этим странным железнодорожником. Оба были молоды, им только-только исполнилось по двадцать, ни одной смерти в своей жизни они не видели, поэтому его слова не вызвали у них беспокойства. Потом они рассказали госпоже Штерн, как раздобыли тыкву, но она не улыбнулась, только сказала:

– Вам бы надо рассказать это господину Аврааму. Когда он выздоровеет.

Авраам Зингер с трудом съел три ложки тыквенного супа. Госпожа Штерн испугалась и принялась кричать на него, что он слишком избалован. Когда она чего-то очень боялась, то начинала кричать, потому что тогда ей казалось, что все в порядке и господин Авраам вовсе не так уж и болен, как ей представляется.

И на следующий день он не смог встать с кровати. Она снова упрашивала его дать помочь ему переодеться, но он снова не согласился. Тогда госпожа Штерн принялась кричать, что приведет к нему сестер милосердия, чтобы они его искупали и переодели. Позже ее будет грызть совесть, и она станет жалеть, что так кричала, но кто же мог заранее знать, как будет происходить умирание Авраама Зингера. Если бы ей кто-то сказал, что господин Авраам уходит из жизни, она бы с этим смирилась и по крайней мере не так боялась.

Когда он заснул, на его лице выступили очертания черепа. Одни только ресницы оставались у него совсем живыми. Они были темными, хотя сам он уже давно стал седым – совершенно седыми были даже его брови, – и они были необыкновенно длинными, эти ресницы Авраама, и подергивались во сне. Когда она долго смотрела на них и переставала замечать все остальное – голову, тело, руки и ноги, – Авраам вдруг становился молодым. Не могут такие длинные и загибающиеся ресницы быть больными или старыми, утешала она себя и глотала слезы.

На следующий день он вынудил ее пойти на Долац. Выдумал, что хочет на обед карпа, а на самом деле хотел остаться в одиночестве.

Когда госпожа Штерн ушла и когда он уже был уверен, что она не вернется проверить его, Авраам Зингер отправился в самую длинную в своей жизни дорогу. Выскользнул из кровати и выпрямился, опираясь на стоящий рядом ночной столик; его колени дрожали, словно у него не ноги, а тростинки, которые в любой момент могут переломиться под тяжестью тела, но он храбрился, убеждал себя, что ему кажется и что первые шаги всегда бывают такими. Но это, в известном смысле, и были его первые шаги. А то, что раньше, вся его ходьба на протяжении жизни, было всего лишь видимостью. Человек самыми разными способами обманывает себя, а потом вдруг однажды, как перед зеркалом, его настигает правда.

Пока шел в уборную, он воображал, что идет по Китайской стене. Далеко это, однако нужно быть терпеливым. Но и Эзекиел Эзекиел был терпеливым, выходил на два дня раньше и каждый раз вовремя добирался до лавки неверного Лота. И еще Эзекиел Эзекиел был калекой, еле тащился по улице, как сухая ветка от легкого ветерка, и быстрее стоял, чем шел, а ему, Аврааму, Бог дал голову, две руки и две ноги и сказал: беги, сын мой, потому что ты создан для радости и бега.