Руфь Танненбаум

Около полуночи стали потихоньку расходиться. Профессор Микоци спал под фикусом, его старая подруга Анджелия Ференчак-Малински сидела на подушке возле него и гладила его по голове – эх, дружок мой, пожалуй, мы с тобой кончим так же, как Варшава и Краков; фрау Шмидт, качаясь как мачта в шторм, опрокидывала рюмку за рюмкой коньяка с танцором Хорстом Миттермайером, который, подгоняемый своей нежной и совсем не мужественной природой, в прошлом году перебрался сюда из Берлина, они громко распевали «Хорст Вессель», а потом хохотали как сумасшедшие; в нескольких шагах от них Паша Лубански, который, как ни странно, держался отлично, несмотря на количество выпитого алкоголя, рассказывал критику Марьяну Майсторовичу, тому самому, который стрелял в примадонну Бибу Швайнштайгер, о том, как в 1883 году он, тогда еще только начинающий баритон, должен был в Милане петь в присутствии самого Верди, но в Мркопле занесло снегом железную дорогу, и поэтому Паша Лубански так никогда и не добрался до «Ла Скалы».

После того как Микоци заснул, никому не казалось странным, что Руфь не идет домой. Именно из-за этого Ивка позже поднимет в театре крик, отчитает и актеров, и руководство и пригрозит им, что не позволит девочке играть ни в одном из спектаклей, на что по закону она как мать имеет право, потому что допускать, чтобы ребенок до часу ночи болтался вне дома, – это преступление. Успокоили ее с большим трудом, возможно даже и подкупили, потому что Руфь была занята в половине спектаклей постоянного репертуара и стало бы настоящей катастрофой, если бы Ивка действительно запретила играть своему ребенку.

Без пятнадцати час Майсторовича на середине Пашиной фразы об эротических различиях между сопрано и меццо-сопрано вырвало на ковер. Марьян Майсторович был вегетарианцем, поэтому блевота была зеленого цвета, как будто он съел слишком много шпината. По крайней мере, именно так на следующий день рассказывали в кафе «Корзо». И еще обсуждали то, что Майсторович в тот вечер вообще не пил, даже шампанского не лизнул, и потому непонятно, почему он вдруг блеванул.

– Теперь я ухожу! – сказала тогда Руфь.

Клара, не говоря ни слова, пошла за ней.

– Ты, дорогая, можешь еще остаться.

Клара замотала головой.

– Тебе лучше не показываться им на глаза. Особенно папе. Он, знаешь, не любит тебя. Должно быть, из-за того, что ты еврейка.

Клара пожала плечами.

– Он тоже еврей, но не любит, когда ему это говорят. Но почему ты меня сейчас провожаешь?

– Не скажу.

– Ладно, ты не обязана говорить. Меня это не интересует. Да и кого бы интересовало, что думает такая крыса, как ты. Тем более что мы с тобой больше никогда не встретимся.

– Почему ты тогда говоришь мне, что я крыса?

– Потому что ты и есть крыса.

– У тебя никогда не будет подруги.

Руфь засмеялась так, как смеются люди, которые делают это через силу. Она могла бы засмеяться и так, чтобы не казалось, что это через силу, но подумала, что этого делать не нужно. А потом посерьезнела:

– Мой папа тебя убьет.

Клара еще раз пожала плечами.

– Ты будешь вся в крови, фу!

– И что тогда?

– Не понимаю, зачем ты меня провожаешь.

– Я уже говорила, что тебе не скажу.

– Я дам тебе сто динаров, если ты скажешь, что в театре я выпила литровую бутылку коньяка. Ты можешь сказать, что ничего не смогла поделать, потому что тебе не дали ко мне подойти. Можешь сказать, что это были рабочие сцены. Давай так сделаем? Сто динаров – это много.

Клара молчала.

– Значит, договорились?

– …

– Раз ты молчишь, значит, согласна. Так и скажи, а я завтра дам тебе сто динаров.

– …

– Может, папа Мони ничего тебе и не сделает.

– …

Так Клара Диамантштайн в последний раз довела Руфь до дома. Больше о ней никто никогда не слышал, в театре ее не вспоминали. Госпожа Эльзика, уборщица из «Маккаби», через три недели пришла за ее последней зарплатой. Ей хотели выдать на пятьдесят динаров больше, только бы она ничего не сообщала газетчикам, но она отказалась. Бухгалтеру Славнику сказала, что у Клары боль в ребрах и что цены это не имеет. Он ей ответил, что пусть она все же возьмет эти деньги, потому что все равно никто не станет спрашивать, сдержала ли она обещание молчать. Она только махнула рукой и ушла не попрощавшись. Ступени лестниц в Хорватском национальном театре были абсолютно чистыми, и от них так пахло лимоном, что на выходе она сказала привратнику, что этим запахом можно было бы приправить утренний чай во всем Медвешчаке[102].

О происшествии с Кларой Диамантштайн в газетах не писали.

XXIII

В начале лета 1940 года Авраам Зингер начал умирать.

Несколькими месяцами раньше он перестал ходить куда бы то ни было, кроме сада, да и до сада добирался, сильно задыхаясь, и, пока совершал необходимые пятьдесят шагов, несколько раз останавливался отдохнуть. Он давно уже перестал подрезать ветки и косить траву, но не разрешал госпоже Штерн кого-нибудь позвать для этого.

– Никола Маленький, почтальонов сын, он бы нам бесплатно привел в порядок весь сад, – предложила она, подумав, что вопрос в деньгах. – Вы такие книги ему дарили, что Ники был бы рад вам за это чем-нибудь отплатить.