Руфь Танненбаум

– Ах ты мой безумец… – вздохнула Анджелия Ференчак-Малински и взяла его под руку.

Прибежал Франц Липка со своим старым фотоаппаратом, тем самым, которым он в Сараеве непосредственно перед покушением снимал эрцгерцога Фердинанда и раз десять щелкнул его в разных ракурсах. В следующие несколько месяцев те фотографии были важнейшим удостоверением личности загребского культурного и театрального кругов. Те, кто на фотографии не попал, оказались в сообществе недостойных. Дело в том, что это было время, когда заново пересматривалось кастовое деление и было важно оказаться на фотографии с Руфью, потому что назавтра никакие фотографии бы не помогли. После того как в этой социальной игре нашей метрополии роли будут поделены, ничего не изменится до нового политического переворота или революции, а когда снова произойдет революция, не знает никто – через шесть ли месяцев, или через тридцать лет, или, пока мы живы, ее вовсе не будет, и некоторые из нас навсегда останутся париями только потому, что опоздали на историческую фотосъемку.

Загреб, который купался в свете театров, звукового кино и тщеславия, в то время как Европа погружалась в абсолютную тьму, высоко ценил эту свою исключительность среди других южнославянских городов и городишек. А в те месяцы 1940 года, пока на западе начиналась война и разворачивалась воздушная битва за Британию, такая ситуация казалась особенно яркой, так как скромный и немногословный народный вождь Мачек выиграл в борьбе за хорватскую бановину[101]и под защитой его тихой революции хватало места для всех. Поэтому были так важны все эти формальные признания и награды, символы, эмблемы, с помощью которых наша культурная элита освобождалась и от грязных сербских опанков, и от коммунистического космополитского бездомья. Хотя Руфь Танненбаум об этом не знала, для театральных господ она была одной из таких эмблем, вроде изображения Божией Матери Бистричкой на газетной бумаге для какого-нибудь полуграмотного и суеверного попа с Каптола.

Никто не знает, как долго Фердинанд Паша Лубански держал Руфь в воздухе. По крайней мере минут двадцать, то есть дольше, чем длится прощание Гамлета с Офелией в постановке Марковца, утверждала Руфь и клялась, что ни на секунду не изменила выражение лица, и не гримасничала, и не произнесла ни слова, потому что тогда бы она выглядела ребенком, а так была деревянной сиреной на носу парусника, Марианной со знаменем, Статуей Свободы на входе в бухту Нью-Йорка, Иреной Стингер с факелом в руке на гипсовом античном столбе в Нюрнберге.

Так выглядит настоящая дама, когда ее неожиданно поднимут в воздух. Правда, это получилось не совсем как в танго, потому что ей было всего одиннадцать лет, а Паше Лубанскому восемьдесят, но в этой истории он опять был статистом. И все же ему повезло, что и тут досталась хотя бы такая роль.

Когда он поставил Руфь на пол, раздались оглушительные аплодисменты. Старик-баритон еще раз поклонился, а Руфь изящно переместилась на второй план и хлопала вместе со всеми присутствовавшими дамами и господами, движениями рук побуждая их продолжать и продолжать аплодисменты. Так что Паша Лубански кланялся еще долго, но слезу так и не пустил, а ведь в этом и есть смысл слишком долгих прощальных аплодисментов. Он не хотел, чтобы завтра за утренним кофе в кафе «Корзо» рассказывали о его слезах.

Когда устали хлопать и последние ладони, появился прославленный драматург Джуро Хохнемер с шампанским. Он заказал его из Франции, для прощального вечера своего друга, но ящик с бутылками прибыл всего два дня назад.

– Вы же знаете, как в последнее время стало трудно с доставкой! Дорогие мои господа, да мне сейчас пришлось из Африки заказывать страусиные яйца для рождественского омлета, и хорошо если они успеют прибыть до Рождества!

– Ох, Джуро, стоит мне вас увидеть, и я сразу чувствую, что от смеха снова описаюсь. Так жалко, что вы до сих пор не сочинили комедию. Вы ведь такой шутник!

– Нет, нет, госпожа Миклошич, комедия дело серьезное, а я по своей природе и нраву писатель несерьезный.

– Вы несерьезный? Ну уж, дорогой Джуро, если вы несерьезны, что же тогда остается делать нам! Всем вместе убиваться, что мы несерьезны и глупы! Но я, знаете ли, убиваться не стану!

– Оборони Господь, дорогая моя…

– А как вы думаете, война будет?

В этот момент вылетела пробка из первой бутылки, после чего послышалась канонада из остальных одиннадцати. И пусть знают и англичанин, и немец, как палит наша артиллерия! Фойе наполнилось запахом, напомнившим Руфи запах тех изыс-канных духов, которым был пропитан венский театр. Вот, значит, как пахнет шампанское. Она потребовала, чтобы налили бокал и ей, но Бранко Микоци сказал, что ее время еще придет, она будет купаться в реках шампанского и лучше ей начать это как можно позже.

– Не лучше. Кто знает, что будет с нами дальше, – серьезно ответила она.

А он погладил ее по щеке, как будто она все еще та маленькая девочка с прослушивания.

– Не смей меня так трогать! – стряхнула она его руку.