Руфь Танненбаум

Нравилась она ему такая заплаканная и обезумевшая или нет, Мони ее не жалел, потому что знал, что через час или два она снова станет той же, прежней, Ивчицей, мадам Ивес, как прозвал ей Бранко Микоци, и что он, бедняга Мони, снова будет уменьшаться и уменьшаться, пока не станет таким мелким, что все удивятся, как это такой человечек может быть отцом Руфи Танненбаум. На это удивление мадам Ивес всякий раз загадочно усмехалась, приподнимала до колен юбку, и тут, как бы случайно, мелькали ее идеальные ноги.

И эта загадочная усмешка была одной из причин, почему Мони не чувствовал ее горя. Или мог почувствовать его только как свою краткосрочную победу. Он был жесток, как маленькая и слабая зверушка, как мельничная мышка, и он был в отчаянии из-за того, что не находил кого-нибудь меньше и слабее себя.

В час ночи Клара Диамантштайн привела Руфь.

Соломон выскочил из-за стола и молча дал Кларе пощечину, да так, что ее очки отлетели к стене и разбились, а из носа потекла кровь. Увидев, что он сделал, Мони ударил ее еще раз, а потом еще несколько раз, чтобы все знали, насколько он разъярен. Ивка подскочила к нему со спины и схватила за руки, он прорычал, чтобы она его отпустила и что он убьет эту деваху, которая хочет превратить его ребенка в шлюху.

– Кто тебе платит за это, кто тебя на это подговорил, отвечай, говноедка еврейская? – он старался сказать ей самое гадкое, что мог придумать, но получалось у него плохо. Наверное потому, что на самом деле он был совершенно спокоен и только делал вид, что разъярен. Ему было гораздо легче, когда он превращался в Эмануэля Кеглевича. Тогда свирепость переполняла его без всякой причины и заставляла трепетать даже страшных братьев Богдановичей.

Тут он еще несколько раз выкрикнул что-то насчет евреев, потому что почувствовал – он всегда так чувствовал, – что именно этим он больше всего оскорбляет и пугает Ивку.

Клара Диамантштайн спокойно стояла и смотрела на него. Ее руки висели вдоль тела, как две мертвые речные щуки, только слегка покачивались в такт с ее дыханием. Ее нос совершенно искривился, он почти соприкасался с левой щекой, а из ноздрей на приоткрытые губы стекали две струйки крови. С этим своим пустым и косящим взглядом, характерным для людей с плохим зрением, когда они снимают очки, Клара сделалась похожей на деревянную африканскую маску. И больше не была человеческим существом.

Соломон Танненбаум удивился. Очень удивился. Он мог бы сейчас взять нож и, глядя этой маске прямо в глаза, перерезать Кларе горло. Или заставить ее встать на колени и потом молотком для отбивания мяса ударить по затылку так сильно, чтобы у нее выскочили глазные яблоки. Он был удивлен тем, что ничего, совершенно ничего не чувствовал по отношению к Кларе Диамантштайн. Оказалось, что остаточно сломать ей нос, и Клара превратилась в маску.

Это было необычным, но нисколько не испугавшим его фактом о человеческой природе, и Мони принял его и головой, и сердцем.

Руфь все это время кривлялась на диване. Смеялась, закатывала глаза, произносила реплики из Нушича[98]и корчила рожи. Ее раздражало, что никто не обращает на нее внимания. Папа Мони задал основательную трепку Кларочке, но Кларочка заслужила. Эта глупая коза всем в театре улыбалась, хотела всегда быть у всех под рукой и каждому угодить. Ну вот, так ей и надо, наконец-то получила, а теперь пусть он оставит ее в покое, например пусть вышвырнет из дома, и обратит внимание на своего ребенка.

– Я напилась как свинья! – сказала она заплетающимся языком, подражая актеру Исидору Бинички.

– Я целый литр коньяка выпила!

Это задело отцовские чувства бедного Мони настолько, что он размахнулся ногой и ударил Клару под ребра. Девушка тихонько охнула и упала со словами:

– Она ничего не пила.

– Глупая корова, – отозвалась Руфь, – теперь ты не получишь денег!

В ту ночь Клара Диамантштайн потеряла работу. Соломон вот так, избитую, вышвырнул ее за дверь – Ивка пыталась его остановить, но ничего не вышло. Кто знает, как несчастная дотащилась до дома и что сказала, увидев ее, мама, горбатая фрау Эльза, которая мыла лестницы в «Маккаби». Из-за этой фрау Эльзы, о которой Соломон никогда и не слышал, он приобрел самую плохую из всех возможных репутацию, потому как она, разумеется, пожаловалась в Еврейскую общину на то, что произошло с Кларой, и некоторые из врачей, а также библиотекарь Конфорти, который два месяца назад переселился в Загреб из Дервенты, потребовали изгнания Соломона Танненбаума из членов Еврейской общины, но Ивка их всех успокоила пожертвованиями, которые, естественно, передала им тайком, потому что Мони сошел бы с ума от ужаса, узнай он о переданных деньгах, ведь теперь его фамилия была где-то записана.

Вообще-то ему понравилось, что он может от кого-то получить подтверждение, что он больше не еврей. Ему казалось, что тогда бы он стал кем-то другим.