Ругачёвские чудеса

Это был одинокий жилистый старик, ветеран войны. Пехота, прошел всю войну. Честно воевал. Попал в плен к немецким фашистам. Бежал. Партизанил. Чудом выжил. Вернулся домой и узнал, что жена умерла еще в начале войны во время родов. Единственного сына соседи приютили и выкормили в тяжелые военные годы. Вырасти сына. Хороший был сын, но… Старик пережил сына на целых пять лет. Так что лежал теперь в морге ветеран – сирота сиротой, когда вооруженные инструментами Таня и Герман склонились над его телом. Час за часом они старательно выводили на спине старика-ветерана надписи на немецком. И украшали готическим орнаментом, старательно маскируя рисунком следы от боевых ранений времен Великой Отечественной войны.

В полночь по плечам старика раскинулся орнамент с развевающимися лентами, на которых отчетливо прочитывались витые надписи, выведенные готическим шрифтом: «Мрак ночи живет в сердце гота!» «Смерть бессмертна» и т. д. По его позвоночнику взметнулись стебли и листья чертополоха, которые обвивала тщательно прорисованная разными цветами саламандра. Саламандра смотрела на своих создателей исподлобья, по-готически мрачно, опиралась изогнутым хвостом на старинный немецкий кортик, обвитый плющом и языками пламени. Этот выразительный, даже красивый рисунок с кортиком расположился последним вдоль крестца старика.

На рассвете 9 мая, улыбаясь после бессонной «трудовой ночи», Таня и Герман удовлетворенно рассматривали свою работу. Пора было укладывать инструменты, потому что с горько пьющим сторожем морга они договорились, что к пяти утра все должны закончить и уйти. Герман отошел помыть инструменты, как вдруг страшный и отчаянный крик Тани пронзил холод морга. Герман помчался к ней. Онемевшая от ужаса Таня буквально распласталась по стене морга – держась за нее обеими руками и вжавшись спиной. Она побелела от страха, и вместо произносимых слов из горла слышалось только бульканье нервно хватаемого губами воздуха, превращавшегося вместо спасительного воздуха в пустоту.

Расширенными остановившимися глазами она неподвижно смотрела на спину мертвого, истязаемого ими всю ночь ветерана. Герман взглянул туда же. От их кропотливой работы не осталось и следа. Спина старика стала багрово-красной. Последние очертания тату с немецкими надписями расплывались по его коже как мокрая акварель по листу, смешивая при этом все краски в одну общую мутную фузу. Герман подбежал к Тане и обнял ее. От этого ей сразу стало легче, и она наконец глубоко и облегченно вдохнула спасительный глоток воздуха. Герман стал успокаивать ее, хотя и сам почувствовал, что от этой жути у него закружилась голова.

Послышался металлический лязг ключа, которым поддатый с утра сторож; не сразу смог попасть в замок. Таня и Герман, не сговариваясь, нервно повернули головы в сторону открываемой двери, но тут же в ужасе перевели взгляды обратно на одиноко лежащего старика. То, что они увидели, потрясло. Мутное пятно на спине видавшего виды в плену и в концлагере старика-ветерана вдруг разбилось на три пятна, которые поначалу стали приобретать неясные очертания слов. А последнее слово сложилось во вполне отчетливые три русские буквы. Надпись гласила: «Попели на…» Над буквой «й» красовался треугольный – штыковой – играм, оставленный немецкими фашистами перед тем, как храбрый воин попал в плен в 1943 году. Шрам от пулевого ранения отчётливо читался как восклицательный знак. Остолбеневший в дверях сторож; дед Митяй, увидев, что сотворили с его подопечным, мгновенно протрезвел и закричал на них:

– Да вы что тут, гады, наделали?!! А говорили: «Медицинский институт… Нам практику пересдать нужно! Мы – будущие патологоанатомы!» Да видали мы и не таких в войну!!! А ну, изверги, с вас еще четвертной! И… в евро гоните! А то не выпушу! Тут запру! – орал на них сторож;, успев мельком взглянуть на часы на стене.

Прикидывая в уме, что успеет и этих гавриков попугать, и помыть и приготовить покойника, привести человека в приличный вид к похоронам. Конечно, евро у ребят не было, но карманы они вывернули и отдали всё до мелочи. Дед Митяй, переворачивая старика-ветерана, перекрестился на багровую надпись на спине, внимательно глянул на бирку на ноге и уважительно произнес, приступая к своим обычным обязанностям:

– Уж ты прости меня, дорогой Иван Семёнович! Недоглядел я, старый дурак! Повелся, поверил, что медики они. Мол, для науки. Но вот приведу тебя в божеский вид. И отметим мы с тобой праздник, и помянем – тебя и всех-всех, кто пострадал от злобной фашистской нечисти! И всё-то у нас, товарищ Иван, по-людски будет! Эх! Семёныч! Молодец! Ты и теперь боевой старик!