Ругачёвские чудеса

Вечером того же дня Марат уединился среди своих сокровищ. Он достал книгу сказок в переводе его отца с таджикского. Раскрыл ее. И с восторгом долго рассматривал заложенные между страниц разные фантики от «Чупа-Чупс», еще от чего-то с ковбоем, Марат встает в ту же позу, что и ковбой. Потом так же бережно достал купюру. Разглаживал её. Скручивал кулечком. Расправлял. Заложив ее посередине между вытянутым указательным и средним пальчиком, вытянув руку, помахивал над своей головой, представляя, что колыхающиеся края купюры – это крылья птички. Потом положил ее, как фото в семейный фотоальбом, признаваясь самому себе, что картинка на лежащем рядом фантике от «Чупа-Чупс» нравится ему гораздо больше, чем эта слишком строгая и взрослая картинка. Потом закрыл, погладив книжку ладошкой, с нежностью и к книжке, и к её «содержимому». Но тайна не давала покоя, вернее – Марат уже насладился удовольствием обладания этой тайной. И захотелось поделиться восторгом нежданного подарка. И он понес книгу матери, сидящей поближе к лампе и вышивающей тюбетейку.

– Мама… посмотри… новый фантик…

Но Маргарита была слишком занята и погружена в свои невеселые размышления, и поэтому не услышала сына. На плитке варилась еда, она шипела, заглушая его голос. Да и для него же включенный телевизор работал слишком громко. Но все же причиной было не это, а тревожная ситуация с Нарзикулом Давроновым. Последние их встречи оставили гнетущее впечатление от ощущения полного погружения в глубину его воспоминаний и неприятия реальности. Воспоминания его детства в Бишкеке, его юности, всё больше напоминали хрупкий домик улитки, в котором спешит спрятаться улитка. Казалось, что только любовь к сыну еще связывает его с этой жизнью. Когда, не дозвонившись ему по телефону, они с Маратом приехали в московскую квартиру, она сразу поняла, что он не был в квартире больше недели. На видном месте, под высокой пустующей хрустальной вазой, лежали, тщательно собранные в прозрачном пакете: короткая записка «Поехал проведать родные места! Целую! Люблю! Береги Марата! Твой старый Нарзикул», завещание на квартиру на имя Марата, разные документы, его фотографии времен поэтического фавора и ксерокопия его паспорта, заверенная у нотариуса. Об этом Нарзикул Давронов позаботился за день до своего отбытия в Бишкек.

Он шел налегке, ему было легко. Он был одет в синий, довольно потертый стеганый халат – народный костюм. Тот самый, что был преподнесен ему в дни чествования таджикской культуры в Москве 1990 года вместе с Госпремией. На которую он купил немыслимую в те годы роскошь – машину «Москвич» и даже золотой перстень с кроваво-красным рубином. С которым не расставался, точно прирос этот перстень, словно пуста рука без него. Он никуда не спешил, он ничего никому не был должен. Ему не было одиноко на перроне вокзала, да и какое уж там одиночество, когда под одной тюбетейкой уместились и он – Нарзикул Давронов, Облакум Узылтуев, и Джанибек Тогай, и даже автор лирических песен – Гюльджамал Улматаева, под именем которой он написал несколько шлягеров 80-х. Боковым взором он отмечал про себя, что люди поглядывают на него. Но, приглядевшись в надежде, что, быть может, узнают в нем некогда популярного поэта, – понимал, что они не узнают его. А скорее на секунду удивляются: «И зачем такой старый гастарбайтер примотался в Москву? Куда уж ему работать, ведь молодым работы не хватает!»

И, конечно, легко читалось на их лицах: «Хорошо, что отваливает!» Усевшись в купе вагона, он поприветствовал вошедших попутчиков – молодых гастарбайтеров, также располагавшихся в купе. Потом он повернулся к окошку, чтобы не мешать им устраиваться поудобнее. И с удивлением для себя отметил, что совсем не печалится, расставаясь с Москвой. Потому что все пережитое в Москве – это прошлое, в которое уже не вернуться, не впрыгнуть, как в вагон поезда, от которого отстал навсегда. И теперь нужно добираться иным путем. Нисколько, даже понимая, что видит суету московского вокзала в последний раз. Вспомнилось, как с жадностью молодого любопытства рассматривал он этот вокзал, подъезжая к нему в первый раз. И спросил присевших отдохнуть спутников, помнят ли они песню Гюльджамал Улматаевой «Тюльпан-улыбка». И он напел её срывающимся, тихим, по-стариковски хрипловатым голосом:

«Красные тюльпаны весны цветут твоей улыбкой. Я сорвал тюльпан, но твоя улыбка осталась с тобой, с той весной…»

– А, помню этот «медляк» – моя мама часто напевала эту песню. Да, это очень старый «медляк»! – рассмеялся один из парней.

– Как ты сказал? «Медляк»? – смеясь, поразился Нарзикул Давронов.

– Ну да! Старые песни, они все такие – «медляки». Теперь такие не нужны! А как вас зовут, уважаемый?

– Я – «Медляк», просто – старый «Медляк»! – смеясь, ответил Нарзикул Давронов, протянув руку с блеснувшим переливом крупного рубина в золотом перстне на среднем пальце. Парни насторожились, но приняли правильное решение – лучше не переспрашивать. Человек с таким дорогим перстнем на пальце знает, почему себя не называет незнакомым людям в вагоне поезда.