Руины Тиррэн Рина. Пламя на углях (СИ)

Лишь потом, через три дня, когда боль начала отступать, в мысли вернулась хоть какая-то ясность. И она поняла, что это ощущение было верным.

Проклятая амнезия унесла с собой пять лет жизни и разделила эту жизнь на «до» и «после».

«До» была семья. Вечно работающая, но безумно любящая их мать, младшая вредина-сестра, сорванец брат, несмотря на свою хулиганистость учащийся на одни пятёрки, изредка приходящая ворчливая старушка-бабушка, придирчивая и требующая обращения по имени-отчеству, и где-то там, в прошлом, погибший в аварии отец.

«До» была школа — пусть и не очень любимая, пусть старая и давно требующая ремонта, но такая родная, и надоедливые, но привычные одноклассники. «До» было счастье. Бесконечное мамино тепло, светлая память об отце, дружная семья,.. а потом яркая искра пожара.

«После» был холод, промозглые сквозняки в старенькой бабушкиной квартире с дырявым плинтусом, вечно скрипящие двери, голоса врачей, какие-то дурацкие лекарства и больницы, больницы, больницы…

А ещё пять пропавших лет. Серафима ничего не помнила. Ни-че-го. Ни как выбралась из пожара, ни как погибли мать, брат и сестра, ни даже где она сама пропадала столько времени. Просто обычная размеренная жизнь, огонь и удушающий дым, затем провал — и знакомая обшарпанная дверь бабушкиного подъезда, ранняя осень, рыжей волной захлестнувшая город, и ледяные кнопки домофона под дрожащими пальцами. Домофона, с устройством которого Серафима не могла разобраться полчаса, словно разучилась элементарно звонить в дверь.

Потом был целый месяц таскания по врачам, каких-то рекомендаций и исследований, пропитанный запахом больницы и приторного растворимого шоколада, которым её пичкала сердобольная дежурная медсестра, громогласно жалевшая «несчастную деточку». Медсестра причитала, врачи наперебой уверяли, что рано или поздно воспоминания вернутся, что нужно стараться, что-то делать, пробовать…

Бесконечная череда советов.

А Серафиме не хотелось. Ничего не хотелось. Ей не хотелось вспоминать эти пять лет, ведь от этого ничего не изменилось бы.

Не ожила бы мать, не вернулся бы Велимир, не поджала бы снова губы недовольная чем-то Элин, не построился бы заново их дом. Всё осталось бы прежним, лишь прибавилось бы Серафиме кошмаров, как будто их и так ей не хватает! Что это, если не кошмар наяву, кошмар, у которого нет конца?

Кто знает, где её носило всё это время?

Приходившие в больницу полицейские — всю первую неделю она провела там, на стерильно белой койке под тонким байковым одеялом; почему-то постельное бельё остро врезалось в её память: белая простыня, пододеяльник в какой-то глупый зелёный горошек и нежно-розовая наволочка на подушке — расспрашивали её об этих годах, о том, не встречала ли она незадолго до пожара кого-то подозрительного, точно ли не помнит, из-за чего он произошёл, не мог ли это быть поджог. Дежурные вопросы. Серафима не видела в их глазах никакого интереса — они просто выполняли свою нудную приевшуюся обязанность. Новость о внезапном нахождении считавшейся ранее погибшей девочки всколыхнула весь их маленький городок как студенистое желе, он пошёл волнами, новости печатали в газетах, заголовки пестрели однотипными фразами и фотографиями с тем, что осталось от их дома после пожара.

Пару раз, кажется, в больницу даже приходили журналисты, но ни врачи, ни медсестра их не впускали, и за одно это им можно было сказать спасибо.

А потом у бабушки кончились сбережения и Серафиму отправили домой. Врачи, казалось, даже вздохнули с облегчением, когда она под руку с поджавшей губы Мартой Афанасьевной — именно от неё Элька переняла этот жест — вышла за двери больницы. Казалось, что действительно расстроилась и распереживалась только радушная медсестра, не преминувшая перед её уходом посетовать о том, что деточку так и не вылечили. Она потрепала тогда Серафиму по щеке, заверила в том, что стоит просто следовать указаниям докторов («Они же не просто так докторами стали, милая! Конечно, память к тебе вернётся, просто делай, что они говорят! Врачи у нас хорошие, не смотри, что такие угрюмые») и вручила целую коробку пакетиков с тем самым растворимым шоколадом.

Не то чтобы Серафима когда-то его любила, но забота, всё же, была приятна.

Ещё через неделю шумиха потихоньку улеглась, а расследование угасло, так толком и не начавшись. Остро встал вопрос об окончании школы. Серафиме было семнадцать — боже, целых семнадцать! — а отучилась она всего-то шесть классов. Все её сверстники перешли сейчас в одиннадцатый, и наверстать весь пропущенный материал, чтобы успеть присоединиться к ним и окончить школу, не представлялось возможным.

Да и не была она в состоянии учиться. Вечными спутниками после провала в памяти стали головная боль, слабость до кружащейся головы и подкашивающихся ног, и всё чаще нарастающая промозглыми вечерами апатия.

От этого не помогали тонны дурацких таблеток и сотни бесполезных советов врачей. Ничто не могло спрятать Серафиму от расползающейся всё шире чёрной пустоты в душе, грозящей скоро пожрать её с потрохами и окончательно похоронить.