Руины веры

Вот черт. Барабаню пальцами по краю подоконника. Благодаря Коэну схема явно проработана.

— Ты в ванну первым, или как? — отрывает меня Кесседи от мрачных мыслей.

Пожимаю плечом.

— Без разницы.

— Как знаешь, — отвечает, стягивает свитер через голову. — Я чувствую себя пещерным жителем, и с радостью приму человеческий душ.

Что правда, то правда. Хорошо. Мылись мы в последний раз в доме Гвен. Наверное, душок от нас всех тот еще. Хорошо, что после долгого перехода по морозу нос плохо дышит.

Кесседи продолжает раздеваться. Отвернуться бы… Но не отворачиваюсь. Какой же он худой. Каждое ребро на виду…

Сижу на подоконнике и беззастенчиво разглядываю своего соседа. Благо, в мою сторону он даже не смотрит. А потом Райан поворачивается ко мне спиной, чтобы убрать ботинки в тот же пакет для мусора, что и остальную одежду.

В Нижнем мире без шрамов никуда, но чтобы так… Вся спина моего соседа исполосована вдоль и поперек. Белые кривые полосы начинаются от самых плеч и уходят под ремень брюк.

— Кто… — начинаю, но голос подводит. Откашливаюсь. — Кто тебя так?

— А? — оборачивается, хмурится, не понимает. — Ты о чем? — А, — догадывается. — О шрамах, что ли?

— Угу, — чувствую, как кровь приливает к щекам.

Райан же, кажется, не замечает моего замешательства.

— На нашем заводе не слишком любили детей самоубийц, — отвечает спокойно.

Настолько, чтобы пороть их плетью, как в средние века?!..

Мне вдруг становится плохо. Тошно. Невыносимо.

Что сделали с Нижнем миром и людьми, живущими в нем. За что? Почему власть имущим нет до Нижнего мира никакого дела? Как можно было допустить, чтобы детей пороли чуть не до смерти, превращая спину в мясо? Чтобы закалывали кольями во имя мести и запугивания? Чтобы насиловали и резали женщин для забавы?..

Меня накрывает.

Резко спрыгиваю с подоконника.

— Я, пожалуй, в душ первый, — бормочу.

Райан не успевает ничего сказать, а я уже распахиваю дверь и запираю с обратной стороны. Рывками срываю с себя одежду, бросаю на пол. От куртки отлетают кнопки. Меня трясет. Пальцы не слушаются.

Забираюсь в душевую кабину. Включаю воду. Опускаюсь на корточки.

Я в Нижнем мире четыре года. И я не плачу. Никогда не плачу. Меня бьют, оскорбляют, смешивают с грязью. А я снова встаю, собираю осколки собственного достоинства и иду дальше.

Я не плачу. Когда умерла мама, когда арестовали папу, когда не вернулся дядя Квентин… Это правило, не рушимый закон — плакать нельзя. Реветь хочется часто, но всегда сдерживаюсь. Сдерживаюсь изо дня в день. Потому что нельзя сломаться. Потому что…

Горячие, обжигающие слезы текут по щекам. Мое тело сотрясает от рыданий. Делаю напор воды сильнее, чтобы наверняка заглушил мою истерику.

Обнимаю себя за плечи, по которым бьют теплые струи. Потом прикусываю кулак, чтобы не начать кричать.

За что?! Сволочи! За что?!

33.

— Ну и как поживает старушка Земля? — спрашивает отец, помогая жене накрывать на стол.

— Вертится, — усмехается его брат, расправляя салфетку на коленях.

Дядя сидит во главе стола, как почетный гость. Девочка — напротив. Она переводит взгляд с отца на дядю и обратно. У нее нет братьев или сестер, но, в ее понимании, дети одних родителей должны быть непременно похожи. Между папой и дядей же нет ничего общего. Отец высокий, подтянутый, даже, скорее, худой, русые волосы и серые глаза, как у самой девочки. Дядя ниже, значительно толще, с двойным подбородком, волосы темные. Разве что глаза у братьев одного цвета, в бабушку. Но у отца прямой открытый взгляд, а у дяди вечно настороженный, прищуренный.

— Вот не пойму, — рассуждает вслух дядя, когда блюда расставлены на столе, и все усаживаются на свои места. — Почему ты не хочешь большего?

— Большего? — отец усмехается, наклоняется, обнимает мать девочки за плечи. — У меня все есть, чего мне еще хотеть?

— Денег? — предполагает его брат.

Отец отпускает супругу, снова садится ровно. Пожимает плечами.

— У нас достаточно денег.

— Но ты против покупки земли в том коттеджном поселке, — не унимается дядя. Давит. — А у тебя контрольный пакет акций, и своим нежеланием ты связываешь мне руки.

Отец хмурится.

— Давай обсудим дела позже. Не при ребенке.

Девочка вскидывает голову. Глаза гневно блестят.

— Я уже не ребенок!

— Ребенок, — отрезает отец. — Особенно когда взрослые обсуждают грязные темы.

— Почему грязные-то?! — восклицают девочка и дядя одновременно. Переглядываются, начинают смеяться. Дядя весело подмигивает племяннице.

— Потому что сделка, которую ты предлагаешь, не вполне законна, — не сдается отец. Берет салфетку, расправляет на коленях. — Всё. Мы, кажется, собирались пообедать, а не говорить о делах.

— Эх, — дядя мученически воздевает глаза к потолку, — какой же ты идеалист, брат мой. Смотри, испортишь мне племянницу. Вырастет и тоже будет думать только о высоких моральных принципах.

— И что же в этом плохого? — впервые за время разговора вмешивается хозяйка дома.

Дядюшка качает головой:

— А то, что мы живем не в сказке. Нужно уметь выживать.

— Выживет, — заверяет отец. — Ну, чего уши развесила? Жуй, пока не остыло…