Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

«Анатолий Эммануилович! Мои родители — верующие люди. Когда они садятся за стол, они крестятся. (Об этом упомянуто, конечно, не случайно.) Я им ничего не говорю о том, что я делаю, как и вам не скажу. Но я знаю, что, если бы они знали, что я делаю, они бы не могли не одобрить. Во всяком случае, к сыску, к доносам я не имею никакого отношения».

Я высказал совершенно откровенно (как говорил мне один мой коллега: «Вы и когда трезвый, так говорите, как пьяный. Представляете себе, какой вы, когда пьяный?!») все, что я думаю о его учреждении.

Потом пошли. Он меня проводил до дома. Когда прощались, сказал:

«Это еще не все. Вот вам на память».

И он протянул мне серебряную ложечку, с которой он позабыл снять цену: 27 рублей (по-нынешнему 2 руб. 70 коп.). Я остолбенел от неожиданности. Чекист и сентиментальный подарок? И сейчас эта ложечка находится в моей московской квартире, у жены.

Потом я его видел в декабре 1948 года, когда медалистам вручали медали. Это очень в советском духе: вручать медали тогда, когда все о них давно забыли.

После торжественной церемонии мой коллега, физик, говорит:

«Зайдите ко мне в кабинет».

Захожу. Наши медалисты, в том числе Алексеев. Пили вино из пробирок, закусывали бутербродами. Алексеев мне потихоньку говорит:

«Я о вас часто думаю. Особенно когда слышу что-нибудь антирелигиозное. Вы же, я знаю, глубоко верующий человек. И работаете над Белинским».

«А откуда ты знаешь, что я глубоко верующий человек?»

«Это другой вопрос».

Когда меня посадили, многие думали, что в это виноват Алексеев. Нет, он тут ни при чем.

Увидел его через много, много лет, в 1968 году. Встретились на улице около Сандуновских бань. Любезен. Натянут. Не очень изменился. Но глаза другие; фальшивые, и что-то в них жестокое. Такие глаза я видел у всех чекистов, у следователей и оперуполномоченных. Продолжать разговор не было желания. Простился с ним и пошел в баню.

Мы говорили о чекисте высокого класса. Спустимся ниже. Однажды мне говорит учительница из соседней школы (порядочнейшая женщина):

«Анатолий Эммануилович! Позаймитесь с Поспеловым. (Я ее класс хорошо знал, так как одно время ее заменял, когда она болела.) Я не знаю, как его допускать к экзаменам на аттестат зрелости: ничего не знает».

«Что ж, присылайте».

И приходит ко мне знакомый мне белобрысый парнишка. Начинаю прощупывать его знания. Ничего ни о чем. Школьная уборщица знает больше. Надо умудриться проучиться десять лет и до такой степени ничего не знать. Говорю:

«Ну, ладно, учить тебя теперь уже поздно. Сделаем вот что. Вот книжка „Билеты по экзаменам на аттестат зрелости“. Буду тебе каждый день диктовать ответы, по три вопроса».

Так и сделали. Диктовал ему каждый день по три ответа, а он добросовестно заучивал ответы наизусть. Как-то раз, передохнув, говорю:

«Ну, хорошо, мы тебя выпустим, а куда же ты потом с такой головой пойдешь?»

«Ну, у меня есть хорошее место».

«Счастливое, должно быть, место, где таких оболтусов принимают».

Затем через несколько дней у меня промелькнуло в голове одно воспоминание:

«Кстати, скажи, пожалуйста, у тебя ведь, кажется, был брат, одно время у меня учился?»

«Да, у меня есть брат». «Что он сейчас делает?»

«Он работает в органах».

«Так это ты тоже туда собираешься?»

«Да».

«Ну, конечно, место для тебя подходящее — там литературы не требуется».

Говорю затем коллеге, старой учительнице:

«Вы знаете, наш Поспелов собирается занять почетную должность — шпиком».

«Не говорите. Помните, у нас был Голубев?» «Ну, так что же?»

«Он сейчас работает в той организации. Каждую неделю приходит в Марьину Рощу пьяный, сорит деньгами, и они все посходили с ума».

Однажды приходит ко мне бывшая ученица, окончившая десятый класс за год перед этим:

«Анатолий Эммануилович! Меня к вам направил директор. Надо написать характеристику».

«Пожалуйста». Пишу. Спрашиваю: «Где вы сейчас? Учитесь или работаете?» «Поступаю на работу в органы». Заканчиваю характеристику. Говорю: «Странные вы все какие-то. Почему вас туда тянет?» «У меня отец и дяди — все там работают».

«Это не ответ: мало ли что делают отец и дяди. Надо самому чем-то разбираться. До свидания».

И ухожу, не подав руки.

Была у меня еще одна ученица — Ирина Федорова. Красивая, легкомысленная, страшно ленивая. Училась у меня три года. Учился долгое время у меня и ее брат.

Как-то раз классный руководитель, мой коллега, проверял, кто где работает. (Это была школа рабочей молодежи.) Опустив глаза, отвечает: «Нам с Н. неудобно, на это так смотрят… Мы работаем осведомительницами».

Когда через много лет я освободился из лагеря, мне говорили, что она после моего ареста очень мне сочувствовала и даже плакала. Вероятно, искренне.

Итак, мы опустились на самое дно, в Марьину Рощу. Портные, сапожники, мелкие шпики. Взлетим опять на высоты.