Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Обследователи (Хазанова и старая учительница Мария Филипповна Шукулева, работающая у нас завучем) беспокойно переглядываются, учитель смущен.

Впоследствии Мария Филипповна говорила:

«Даже в старой гимназии никогда не подчеркивались в такой степени религиозные моменты. Порой казалось, что это урок Закона Божия».

Этот урок сыграл роль убийства в Сараеве. С него начинается целая цепь злоключений, которая в конце концов привела к моему аресту. И, как всегда бывает, трагическое смешивалось с комическим.

Зная, что Хазанова страшно настроена против меня, я решил с ней помириться. С этой целью я обратился к одному учителю, который был известен близостью к ней. Подойдя к нему в большую перемену, я сказал:

«Николай Владимирович! У меня вышла неприятность с Хазановой. Я прочел форму отчета. Ну, отчет, вы сами понимаете, идиотский. Впечатление, что это писал совершенный дегенерат. Я высказал свое мнение Хазановой, но я не знал, что это подписано ее именем, я думал, что это не она составляла. Объясните ей, что я вовсе не хотел ее оскорбить».

«А вы знаете, отчет действительно составлен не ею».

«А кем же? Там же ее подпись».

«Форму отчета составил я. По ее поручению».

Это называется: поправил дело.

Проходят две недели. Носятся неясные слухи. Директор (ныне покойная Татьяна Сергеевна Шибряева) суха, неразговорчива. Подчеркнуто меня не замечает.

Как-то прихожу в школу. В канцелярии вижу полную и пожилую даму ярко выраженной еврейской наружности. Пришла в школу в сопровождении Хазановой. Запираются в кабинете директора. Учителя перешептываются: «Это Коган — инспектор-методист по литературе, по школам рабочей молодежи города Москвы».

Сердце екает. Явно ко мне.

Действительно, директор выходит из кабинета; подчеркнуто корректно:

«Это к вам, Анатолий Эммануилович».

Знакомимся. Инспектор в сопровождении Хазановой направляется ко мне в десятый класс.

Урок. «На дне» М. Горького. С самого начала мадам Коган обращается ко мне:

«Анатолий Эммануилович! Разрешите задать учащимся несколько вопросов?»

И начинается форменный экзамен. По подбору вопросов вижу, что все направлено на то, чтобы меня скомпрометировать. «Что такое социалистический гуманизм?», «Что такое социалистический реализм?»

Вопросы сугубо «идейные» и в то же время схоластические. Ребята не готовились. Экзамен экспромтом. Путаются, сбиваются. Мадам Коган и Хазанова сияют, не скрывают своего торжества.

Затем два урока в восьмом классе. Первый урок в девятом. Сидят у меня все шесть уроков. После окончания уроков — бурное объяснение у директора. Я обвиняю обследование в грубой тенденциозности, в пристрастности. Наконец прощаемся. Выхожу как ошпаренный. Закрыв дверь, улавливаю фразу, сказанную на мой счет вполголоса:

«Да, уж сокровище этот волосатый».

Я в то время носил длинные волосы до плеч — кажется, единственный в Москве. Стал коротко стричься лишь после выхода из лагеря, в 1956 году, когда длинные волосы стали носить все мальчишки Москвы и Ленинграда.

Через три дня являюсь к мадам Коган в гороно.

«Покажите, пожалуйста, акт вашего обследования».

Показывает. Акт начинается с комплимента: «Учитель хорошо знает материал, приводит цитаты наизусть…» («Вот видите, Анатолий Эммануилович, я объективна»). Но что потом! Это настоящий обвинительный акт на десяти страницах.

Меня обвиняют в том, что я сознательно выхолостил все идейно-политические моменты, что я подчеркиваю все религиозные моменты, идеализирую старый строй, занимаюсь низкопоклонством перед Западом (отдаю предпочтение Шекспиру перед Горьким) и т. д., и т. д. Ухожу.

А на другой день вечером меня ждет новый сюрприз: к уроку меня не допускают. Директор дает мне прочесть следующий приказ: «За отсутствие идейно-политического воспитания и за преступно-небрежное отношение к школьной документации преподавателя Левитина Анатолия Эммануиловича с работы снять».

«Распишитесь».

Расписываюсь: «Предъявленный Вами приказ расцениваю как грубую провокацию». Директор подскакивает:

«Анатолий Эммануилович! Ну это же не солидно. Ну, что я могу сделать? Сегодня было заседание директоров, и заведующая сектором школ рабочей молодежи Розентуль огласила акт обследования. Мне было сказано секретарем горкома партии, что я несу государственную ответственность. Ничего же нельзя сделать».

«Посмотрим».

И, простившись, иду в роно.

Там меня принимает заведующий роно Вахрушев. Тоже колоритная фигура. Зажиревший, важный бюрократ, прямо его хоть на выставку советских бюрократов направляй. Ему подаю краткое заявление в том же роде. И, хлопнув дверью, ухожу.

Еще накануне заготовил заявление на имя заведующего гороно, в котором рассказываю свою биографию. Надо сказать, что в то время у меня были две биографии. И, что самое смешное, обе биографии совершенно правильные.

Одна официальная. Учитель с 19 лет, окончил институт с отличием, был в ленинградской блокаде, преподавал в университете в Ташкенте. Благодарность гороно за хороший выпуск учащихся.

Вторая — церковная.

Я изложил, конечно, первую.

Заместитель заведующего гороно:

«Да, да, мы пошлем для обследования вам людей, не внушающих нам сомнения».