Рука и сердце [сборник litres]

Грегори был на три года старше. Тетя Фанни всегда относилась к нему по-доброму, не обижала ни словом, ни делом, но он не слишком занимал ее мысли: тетушка была полностью поглощена мной – так повелось с самого первого дня, едва я попал под ее крыло и ей пришлось выхаживать слабенького младенца. Отец же не сумел совладать с ревнивой неприязнью к пасынку, который, сам того не ведая, стал его соперником в борьбе за сердце моей матери. Рискну также предположить, что отец всегда считал его виновником маминой безвременной кончины и моей младенческой немощи; и, как ни странно это прозвучит, отец, по моим наблюдениям, возомнил своим долгом скорее распалять в себе враждебное чувство к моему брату, нежели пытаться с ним совладать. В то же время отец не давал повода для упреков, будто он что-то пожалел для Грегори, если это что-то можно было купить за деньги. Как видно, так он понимал их с мамой брачный уговор.

Грегори был толстый увалень, на редкость нескладный, неповоротливый и неловкий; работники на ферме взяли манеру на него покрикивать, а то и ругать почем зря; при отце они еще сдерживались, но стоило хозяину отвернуться, как на его пасынка обрушивались попреки и брань. Стыдно! У меня на душе кошки скребут, как вспомню, что и я тоже поддался общему правилу и стал относиться к брату-сироте пренебрежительно. Не то чтобы я насмехался над ним или нарочно обходился с ним дурно, но привычка быть всегда в центре внимания и внушенное мне домочадцами чувство собственной исключительности привели к тому, что я зазнался и требовал от брата того, чего он дать не мог, а после досадовал и, случалось, повторял нелестные замечания, которые другие отпускали по его адресу, сам не вполне еще понимая их обидный смысл. Понимал ли Грегори, бог весть. Боюсь, что понимал. Он надолго замыкался в себе – «дулся как мышь на крупу», выражаясь словами отца, или «дурел», пользуясь простодушным определением тетушки. Не только она, все вокруг считали его тупицей и букой, и оттого он становился как будто еще глупее и нелюдимее и мог часами сидеть, уставившись в одну точку, словно язык проглотил. В конце концов отец заставлял его встать и заняться каким-нибудь делом, как правило – на скотном дворе. Обычно он шел только после третьего или четвертого напоминания. И когда нас отдали в школу, там была точно такая же картина. Как с ним ни бились, он не мог выучить урок – не помогали ни выговоры, ни розги; и учителю ничего не оставалось, как посоветовать отцу забрать его из школы и приспособить для какой-нибудь нехитрой работы, доступной его разумению. Мне кажется, с тех пор он окончательно замкнулся и поглупел, но не озлобился. Он вообще был малый незлой и терпеливый, любому старался услужить, даже если всего минуту назад тот же человек наградил его бранью или затрещиной. К несчастью, его благие намерения чаще всего выходили боком для тех, кому он пытался подсобить, уж очень он был неуклюж и нерасторопен. Я же, судя по всему, обладал живым умом, во всяком случае, меня хвалили и считали, как тогда выражались, «украшением» нашей школы. Если верить учителю, я бы мог выучиться всему, чему пожелал бы; но отец, сам не особенно образованный, не видел прока в науках и, поставив точку на моей учебе, держал меня при себе на ферме. Грегори определили в пастухи. В этом деле его наставлял старый Адам, который сам уже едва справлялся. Кажется, старик едва ли не первый одобрительно отзывался о Грегори. Он упрямо твердил, что у Грегори много достоинств, только парень не умеет ими пользоваться; а уж что касается здешних мест, то он, Адам, в жизни своей не встречал никого, кто так хорошо бы знал все склоны и тропы. Отец не раз пытался вызвать Адама на откровенный разговор о недостатках и провинностях Грегори, но в ответ старик, угадав отцовский замысел, принимался с удвоенным жаром нахваливать своего помощника.