Рука и сердце [сборник litres]

Однажды зимой – мне тогда было шестнадцать, а Грегори девятнадцать – отец послал меня с каким-то поручением за семь миль от дома: семь миль, если считать по дороге, а напрямик, через холмы, всего четыре. Отец заклинал меня на обратном пути не сходить с дороги, даже если туда я благополучно пройду по холмам: в эту пору дни короткие, темнеет рано и по вечерам на склоны часто ложится тяжелый, плотный туман. И, кроме того, старый Адам, уже прикованный к постели параличом, предрек снегопад. Я быстро добрался до места и управился с делами на час раньше, чем рассчитывал отец, и потому принял решение не тратить время на кружной путь. На землю ложились первые вечерние тени, вокруг было сумрачно и тоскливо, но вместе с тем очень тихо, безветренно – у меня сомнений не было, что я успею вернуться домой задолго до снегопада. Я быстро двинулся в путь. Однако ночь спускалась быстрее. При свете дня найти дорогу труда не составляло, хотя в нескольких местах тропа разветвлялась и нужно было выбрать одну из двух, а то и трех одинаковых с виду тропинок; ну да когда кругом светло, на помощь приходят разные издалека заметные приметы – тут камень, там овраг, – которые в полумраке сделались неразличимы. Но я приказал себе не трусить и бодро пошел вперед правильной, как мне казалось, дорогой. Однако на поверку мне это только казалось, и я забрел невесть куда, в какую-то глушь, куда, верно, еще не ступала нога человека и где ничто не нарушало гнетущей тишины, и там, в сырой, заросшей вереском болотине, мне сделалось вдруг так одиноко и жутко, хоть плачь! Я попытался было кричать – без всякой надежды, что меня услышат, а только чтобы звук собственного голоса немного меня ободрил; но от испуга голос срывался на сип, и я совсем пал духом. Странно и страшно звучал мой слабый крик посреди бескрайней черной пустыни!.. Внезапно воздух подернулся мутной пеленой, заполнился бесшумными хлопьями, и мое лицо и руки повлажнели от снега. Теперь я совершенно утратил представление о том, куда меня занесло и как отсюда выбраться: я ничего не видел вокруг, не мог даже надеяться найти собственные следы. С каждой минутой вокруг все плотнее смыкалась густая, ватная тьма. Болотная почва начинала проседать и колыхаться подо мной, стоило мне замереть на месте, и все же я не решался далеко отходить. Куда девалась моя молодая бесшабашная заносчивость – ее как ветром сдуло! Я чуть не плакал, и заплакал бы, если бы не стыдился своей слабости. Сдерживая слезы, я стал кричать – надрывно, истошно, как зовет на помощь утопающий. Когда я остановился перевести дух и прислушался, у меня с тоской сжалось сердце: ни звука в ответ, только гулкое равнодушное эхо; только бесшумный безжалостный снег, который валил все сильнее и сильнее – быстрее и быстрее! Я начал коченеть от холода и с трудом стряхивал с себя сонное оцепенение. Я старался двигаться, но, немного пройдя вперед, снова возвращался: не ровён час сорвешься с обрыва – здешние склоны местами очень коварны, тут и там выступают голые скалы. Временами я замирал и снова принимался кричать, но голос мой прерывался, меня душили слезы при мысли о том, какую жалкую, бесславную смерть мне суждено принять и как в эту самую минуту мои домашние, сидя вкруг жаркого, красного, веселого огня в камине, ведать не ведают, что со мной приключилось… И как будет убиваться по мне мой бедный батюшка… ему не пережить такого горя… Бедный, бедный мой отец!.. И тетя Фанни – неужто пришел конец ее неустанным заботам о своем питомце? Словно сон наяву, передо мной прошла моя жизнь, призрачными видениями промелькнули обрывки детских лет. В отчаянном порыве, вызванном воспоминаниями, я собрал всю свою волю и вновь закричал что есть мочи. Какой это был долгий, пронзительный, жалобный крик! Но я не надеялся услышать в ответ ничего, кроме эха, приглушенного снегопадом. К своему удивлению, я услышал крик – такой же протяжный, истошный, как и мой собственный, дикий, словно нездешний вопль, от которого я содрогнулся, невольно припомнив местные поверья о духах-пересмешниках, населяющих наши горы. Сердце мое вдруг часто и громко застучало. Минуту-другую я не в силах был отвечать, у меня даже закралось сомнение: уж не лишился ли я навсегда голоса и дара речи? И тут вдалеке залаяла собака. Неужто Лэсси? Так звали собаку брата – большую неказистую колли с нелепой белой мордой. Отец не упускал случая пнуть ее мимоходом, отчасти за ее неприглядность, отчасти за то, что она принадлежала моему брату; и всякий раз Грегори свистом подзывал Лэсси к себе, и они на пару отсиживались где-нибудь в сарае. На моей памяти отец раз или два все-таки устыдился своего поступка, когда бедная колли взвыла от неожиданного удара, но, чтобы не корить самого себя, он вымещал досаду на брате, который, по его мнению, не умел научить собаку простейшим правилам. Такому олуху доверь лучшую в мире овчарку – он и ее испортит: где это видано, чтобы собака грелась в кухне у очага! Грегори ничего на это не отвечал, будто и не слышал, и лицо его оставалось неподвижным, отсутствующим, сумеречным.