Рука и сердце [сборник litres]

Наступала ночь; все дневные звуки замирали: не было больше слышно детских голосов, птицы успокаивались на насестах, домашняя скотина – в стойлах, гости – в своих комнатах. И тогда Текла мягкой походкой спокойно входила в мою комнату, устраивала меня поудобнее и занимала свой пост. Я был не в состоянии оставаться один все эти долгие тягостные часы между закатом и рассветом; и все же мне было неловко оттого, что эта молодая женщина, которая провела у моей постели всю прошлую ночь и, насколько мне известно, много ночей до нее, тяжело работала – сбивалась с ног, как сказали бы английские слуги, – целый день, опять пришла ухаживать за мной; поэтому я с облегчением увидел, что голова ее склоняется все ниже и наконец опускается на руки, лежащие на столе поверх белой ткани – ее шитья. Она уснула, уснул и я. Когда я проснулся, в комнату уже проникли первые лучи солнца, в свете которых поблек свет лампы. Текла стояла у плиты, на которой заранее приготовила бульон, чтобы дать его мне, как только я проснусь. Она не заметила, что я приоткрыл глаза, хотя лицо ее было повернуто в мою сторону. Она медленно читала какое-то письмо, будто слова его были ей хорошо знакомы, но она пыталась извлечь из них иной смысл, более глубокий или совершенно новый. Потом она неторопливо и почти беззвучно свернула его и привычным жестом неспешно опустила в карман. Затем подняла взгляд, но смотрела не на меня, а в пространство, заполненное воспоминаниями; и тут, когда, словно по волшебству, перед ее взором предстали события и люди, невидимые мне, глаза ее как будто незаметно для нее самой наполнились слезами, и, когда крупная капля упала ей на руки (которые она, слегка сжав, держала перед собой), она чуть вздрогнула, отерла глаза тыльной стороной ладони и подошла к кровати взглянуть, не проснулся ли я. Не будь я свидетелем ее переживаний, никогда бы не подумал, судя по ее обычному собранному и уравновешенному виду, что ее гнетет какая-то тайная печаль или боль. Мысль об этом письме не оставляла меня, особенно потому, что в последующие ночи я не раз, в полусне или бодрствуя, видел его у нее в руках или подозревал, что она вновь читала его, потому что на лице ее, когда она думала, что на нее никто не смотрит, появлялось то же самое печальное и задумчивое выражение. Вероятно, все замечали, насколько может захватить какая-нибудь идея, если постоянно прикован к одному и тому же месту и одолеваем одними и теми же мыслями. Это письмо приводило меня в сильнейшее раздражение. Не видя его, я подозревал, что оно лежит, забытое, у нее в кармане. О чем оно? Без сомнения, письмо любовное, но, если так, что приключилось с ее любовью? Выздоравливая, я вел себя как избалованный ребенок: все окружавшие меня думали только обо мне, так что, пожалуй, неудивительно, что и сам я не мог думать ни о ком другом; в конце концов пришел к убеждению, что просто обязан удовлетворить одолевающее меня любопытство. Даже полагал, что от этого зависит мое выздоровление. Впрочем, к чести моей, следует признать, что дело было не только в излишнем любопытстве. Текла ухаживала за мной с нежной сестринской заботой, несмотря на все свои многочисленные обязанности. Я частенько слышал, как фройляйн резко выговаривает ей за какой-нибудь непорядок, но Текла никогда не отвечала на эти упреки. Ее на всевозможные лады призывали разные люди, будто бы без нее никто не мог обойтись, и все же она не забывала обо мне и не оставляла меня надолго одного. Доктор был добр и внимателен; мой хозяин – доброжелателен и поистине щедр; его сестра при входе в мою комнату преодолевала свойственную ей резкость обращения; но своим благополучием, если не самóй жизнью, я был обязан Текле. С какой радостью я бы облегчил ее судьбу! (Незначительной суммы было бы вполне достаточно в этой старомодной части Германии с ее простыми нравами.) И вот однажды вечером – необходимости в ночных дежурствах уже не было, и Текла зашла ко мне, чтобы прибрать комнату, – я приступил к делу:

– Текла, вы ведь не из этих мест?

Она взглянула на меня и слегка покраснела:

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Вы были так добры ко мне, и мне хочется побольше узнать о вас. Я не мог бы не заинтересоваться жизнью человека, который, как вы, ухаживал за мной во время болезни. Где живут ваши друзья? Живы ли ваши родители?

Все эти вопросы подводили меня к разговору о письме.

– Я родилась в Альтенаре. Мой отец там держит гостиницу – «Золотой олень». Матушка умерла, отец женился во второй раз, и у него много детей.

– А ваша мачеха дурно с вами обращается? – спросил я, делая поспешное заключение.

– Кто это сказал? – ответила она с долей негодования. – Она достойная женщина и хорошая жена моему отцу.

– В таком случае почему же вы живете так далеко от дома?

Тут на лице ее вновь появилось выражение, которое я видел в ночные часы, тайком наблюдая за ней! Глаза потемнели от неподдельной печали, а уголки рта едва заметно дрогнули. Но ответила она кратко:

– Так было лучше.