Рука и сердце [сборник litres]

Вскоре она подарила ему здоровенькую девочку, которую в честь матери нарекли Аухарад. Затем дни в поместье Бодоуэн потекли, не нарушаемые никакими достопамятными событиями, год за годом, а когда старые знахарки и повитухи единодушно объявили, что колыбель никогда более не закачается, миссис Гриффитс родила сквайру сына и наследника. Его рождение стоило жизни матери: она недужила и грустила все то время, что носила под сердцем дитя, и, по-видимому, совершенно лишилась телесных и душевных сил, потребных для восстановления после мучительных испытаний. Мужа, который любил ее тем сильнее, что мало к кому на этом свете испытывал привязанность, глубоко опечалила ее ранняя кончина, и единственным утешителем в скорби стал для него маленький мальчик, оставленный ему супругой. Почти женственная нежность, свойственная характеру сквайра, пробудилась при взгляде на беспомощное дитя, что протягивало ручки к отцу с тем радостным лепетом, каким более счастливые дети встречают только своих матерей. Об Аухарад почти забыли, а малютка Оуэн сделался полновластным правителем в доме, однако, за исключением отца, никто не обращался с младенцем с такой любовью, как она. Она так привыкла во всем уступать ему, что это уже вовсе ее не тяготило. Оуэн не расставался с отцом ни днем ни ночью, и с годами их взаимная привязанность лишь росла и крепла. Негоже было дитяте вести такую жизнь, не зреть вокруг веселых детских лиц (ведь Аухарад была старше пятью или шестью годами, а лицо бедной девочки, лишившейся матери, редко сияло весельем!), не внимать звонким радостным крикам, но лишь день за днем делить одиночество с отцом либо в его мрачном кабинете, заполненном таинственными, словно колдовскими, древностями, либо в горах, во время долгих прогулок или охоты на дичь, когда малютка изо всех сил старался не отстать от отца, усердно перебирая маленькими ножками. Если отцу и сыну приходилось переправляться через какой-нибудь пенящийся ручей с «мостиком» из далеко отстоящих друг от друга камней, сквайр переносил малыша с нежностью и заботой; если дитя уставало, то они отдыхали и отец укачивал сына на груди или брал на руки и относил домой. Мальчика баловали, позволяя ему трапезничать вместе с отцом и вставать и ложиться в одно время с отцом, поскольку тому льстило желание ребенка не разлучаться с ним. Оттого что Оуэну неизменно потакали, он сделался пусть не угрюмым и неприветливым, но своенравным и печальным. На всем его облике лежала печать задумчивости, не свойственной маленьким детям. Он не знал ни игр, ни веселых забав, а развлекали его только такими историями, что способны пробудить воображение и подвигнуть к размышлениям. Отец рад был увлечь его своими учеными занятиями, нимало не заботясь о том, полезны ли они столь юному уму.

Разумеется, сквайр Гриффитс не забывал о пророчестве, которому надлежало исполниться в его поколении. По временам он упоминал о нем в кругу друзей скептически небрежно, но на деле оно волновало его куда больше, чем он готов был признать. Его богатое воображение делало его весьма восприимчивым ко всему зловещему и загадочному, а поскольку рассудительность не принадлежала к числу его добродетелей и фантазия его не умерялась суровой логикой, то мысленно он невольно возвращался к пророчеству снова и снова. Он часто неотрывно и подолгу глядел на меланхолическое лицо своего мальчика, устремившего на него взор больших темных глаз, нежный, но одновременно испытующий, пока в конце концов старинная легенда не овладевала его умом и сердцем и его не переполняло желание поделиться с кем-нибудь своими страхами и опасениями. Кроме того, его всепоглощающая любовь к сыну, видимо, не ограничивалась ласковыми речами и тщилась выразиться с большей полнотой и глубиной; движимый отцовской любовью, он и хотел бы упрекнуть сына в каких-либо проступках, и ужасался последствиям, которые, согласно пророчеству, могла бы вызвать их размолвка. И все же сквайр Гриффитс полушутливо поведал легенду своему маленькому сыну, когда они бродили по диким вересковым пустошам однажды осенью, «в самые печальные дни года»[29], и потом вновь обратился к ней, когда они сидели в отделанной дубовыми панелями комнате в окружении таинственных редкостей, загадочно поблескивавших в мерцающем свете камина. Легенда запечатлелась в сознании ребенка, и, хотя она и вселяла в него страх, он стал требовать, чтобы ему рассказывали ее снова и снова, а по временам прерывал повествование, заключая отца в объятия и вопрошая, любит ли он его. Случалось, отец заставлял его замолчать и отойти, повторяя словно вскользь, но не без горечи: «Ступай, мальчик мой, ты и сам не ведаешь, чем кончится вся эта любовь».